День народного единства: биография праздника - Юрий Эскин

2 февраля 1939 г. на «Мосфильме» начались съемки «Минина и Пожарского». Приступая к съемкам фильма, Пудовкин считал своей задачей «раскрыть события в марксистском освещении, очистить их от неправильной трактовки, которую давала старая официальная историческая школа» [48]. На словах режиссер стремился отразить наряду с патриотической канвой событий социальные противоречия эпохи. На деле экранизация усугубила сценарный уклон в сословную невыразительность центральных персонажей.

В нижегородском старосте Минине и князе Пожарском Пудовкин искал исключительно выдающиеся качества, которые позволили им возглавить народное движение. В первую очередь он ценил в Минине обширный государственный ум, а не нижегородскую смекалку, дальновидность политика, а не коммерческий расчет, организаторские таланты, а не купеческую хватку. В Пожарском его привлекали скромность и честность. В итоге Пудовкин повторил исходные классические образы, от которых он стремился воздержаться. Главные герои получились излишне монументальными, в духе оперы «Иван Сусанин» и памятника Мартоса.

В остальном постановщики решили соблюсти историзм преимущественно через изобразительную сторону фильма. По просьбе Пудовкина талантливые художники А. А. Уткин и К. Н. Ефимов детально продумали и щепетильно воссоздали материальный мир начала XVII в.

Среди непосредственных консультантов фильма находился также сотрудник Исторического музея Н. Д. Протасов, о котором В. Пудовкин и М. Доллер писали, что тот консультировал буквально на месте съемки и подсказал множество интереснейших деталей, начиная от старинного способа бинтовать пораненную руку и кончая приемами заряжания пушки [49].

Пока съемочная группа Пудовкина воплощала сценарий Шкловского, сам писатель перерабатывал хронику «Русские в начале XVII века» и киносценарий в самостоятельный роман «Русские XVII века» (в окончательном виде произведение известно как повесть «Минин и Пожарский»).[139]

Хорошо разбираясь в материале, писатель продолжал следить за новыми научными исследованиями и даже откликался на них рецензиями. В день, когда Шкловский поставил, как ему казалось, заключительную точку в рукописи новой повести, по радио сообщили о начале германо-польской войны. Две недели подряд поступали тревожные сведения о стремительном продвижении немецких войск на восток. В данных условиях становилась неизбежной стратегическая реакция Советского Союза. В соответствии с условиями секретного дополнительного протокола, подписанного 23 августа 1939 г., сталинское руководство приняло решение о подготовке военной акции против западного соседа. 17 сентября 1939 г. советские войска вторглись в восточные воеводства Польши и устремились навстречу вермахту. «Освободительный поход» Красной армии и сопутствовавшая ему советизация восточных воеводств (Западной Украины и Западной Белоруссии) актуализировали «польскую» тему.

Под впечатлением внешнеполитической конъюнктуры советские ученые, по словам Б. Н. Флоря, окончательно склоняются «к изображению всех действий поляков в годы Смуты как шагов по осуществлению долгосрочного, разбитого на ряд этапов коварного плана, направленного против России» [64, 16]. Осенью 1939 г., после многомесячных проволочек, стремительно готовится к печати книга историка и библиофила А. И. Козаченко «Разгром польской интервенции в начале XVII века». Научно-популярный труд выходит щедрым стотысячным тиражом. Двумя годами ранее чуткий Козаченко первым среди советских историков возвеличил князя Александра Невского, верно оценив комплименты Карла Маркса в адрес новгородского обидчика тевтонских рыцарей, а также внимание редколлегии «Правды» к Ледовому побоищу. В 1937–1938 гг. Козаченко прославлял Александра Невского на страницах «Правды», «Исторического журнала» и в своей брошюре «Ледовое побоище». Работы Козаченко всегда отличались политической злободневностью. Поэтому Смута рассматривалась им преимущественно как продукт авантюристского движения «польских панов на восток, в пределы Русского государства». Против захватчиков и предателей развернулась народная война, которую вели восставшие москвичи, защитники Смоленска, безымянные «шиши» и костромской крестьянин Иван Сусанин, чей подвиг при советской власти «был очищен от всяких извращений». Заключительные страницы книги, посвященные освобождению Москвы Вторым ополчением во главе с «вождями, призванными народом», были написаны явно в спешке и к тому же с прицелом на тогдашние европейские события. По словам Козаченко, именно империалистическая Польша, возродившая «захватническую и продажную политику старой панской Польши», в сентябре 1939 г. начала войну с Германией. В этих условиях советское правительство выступило на защиту Западной Украины и Западной Белоруссии, поставив себе задачу «вызволить польский народ из злополучной войны» [30, 173]. Похожим образом подытожили «освободительный поход» составители сборника «Смоленская оборона: 1609–1611 гг.»: «Через 330 лет история повторилась, но на этот раз уже так, что польский пан окончательно выброшен из истории. Доблестная Красная армия осуществила заветные мечты наших белорусских и украинских братьев и навсегда уничтожила их векового угнетателя» [58, 4].[140]

Тем временем съемочная группа в Москве завершила работу над фильмом, который, по словам оператора А. Д. Головни, руководящие инстанции «приняли сверхотлично» [11, 196]. В октябре 1939 г. состоялась всесоюзная премьера «Минина и Пожарского» (фильм транслировался также в ноябре Всесоюзным радиокомитетом для немногочисленных обладателей дорогостоящих или самодельных телевизионных приемников). В ноябре 1939 г. кинопрокатные базы Красной армии получили 105 копий фильма. Внешнеполитическая конъюнктура благоприятствовала зрительскому и официальному успеху фильма (в 1941 г. власти вознаградят Пудовкина, снявшего «Минина и Пожарского», а также «Суворова» престижной Сталинской премией). Видимо под впечатлением триумфального похода Красной армии в Польшу, советские рецензенты не скупились на похвалы фильму, в котором народное ополчение освобождало Москву от польских захватчиков.

По времени своей премьеры фильм «Минин и Пожарский» как бы оправдывал советское вторжение 1939 г. и наводил на мысль, что Польшу постигло историческое возмездие за интервенцию начала XVII в. Советские рецензенты поспешили породнить события Смуты и польской кампании 1939 г., назвав последнюю историческим финалом «надменных и заносчивых польских панов», а польский генералитет во главе с Рыдз-Смиглы – «достойными потомками полковника Струся!..» [6]. «Когда смотришь этот фильм, – писал молодой прозаик Б. Ивантер, – невольно приходят на ум исторические параллели. Сравнивая происходившее в прошлом бегство крылатых польских гусаров от объединившегося народа с бесславным концом Польского государства в наши дни, видишь, что за 300 лет гоноровая шляхта ничего не поняла и ничему не научилась. Разве только сменила умелого полководца Ходкевича на бездарного Рыдз-Смиглы» [20]. «Славные традиции боевого прошлого русского народа воплощены в освободительной борьбе Красной армии на фронтах Западной Украины и Западной Белоруссии, – с удовлетворением констатировал один из рецензентов «Минина и Пожарского». – От хваленой «доблести» и спеси польской военщины, как и три века назад, не осталось и следа» [36, 34]. На страницах «Литературной газеты» утверждалось на примере Смутного времени, будто «…у польского панства с давних времен ничего не было за душой, кроме позолоченной мишуры, и что панское воинство разлетелось в прах при первом натиске мужественных людей. История подтвердила это и позже, когда незадачливые паны пытались двинуться на нашу территорию в 1920 г., подтвердила это и в сентябре нынешнего года, когда польские части бежали без оглядки от Красной армии» [22].

Советско-польские отношения второй половины 30-х годов развивались в режиме конфронтации, и сталинское руководство торопилось реконструировать историю русско-польских отношений как перечень польских обид и мщения за них. Оказалась востребованной память о русских воителях, устоявших перед польским мечом. Советская власть по собственному почину «переаттестовала» предводителей Второго ополчения Минина и Пожарского из «контрреволюционеров» в народные герои и уравняла их в исторической памяти с предводителем народного восстания Болотниковым. Марксистская историческая наука, по словам историка Н. Дайри, отныне рассматривала Минина и Пожарского «как национальных героев, руководивших народным движением за изгнание польских и шведских интервентов» [15, 48]. Подчеркивалось, что Минин и Пожарский, объединившие различные социальные группы в борьбе за независимость Родины, не проводили крепостнической политики.