Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта. - Лев Друскин

Голос густой, поставленный — у них у всех поставленные голоса.

— А кто спрашивает?

— Из Комитета госбезопасности.

Лиля (громко, давая мне возможность подготовиться):

379

— Лева, тебя из Комитета государственной безопасности. Ты можешь взять трубку?

Мы подготовились, мы хорошо подготовились. За эти четыре дня мы прорепетировали любые варианты.

Назначаю время. И вот он сидит передо мной, мой кагебешник Павел Константино-вич Коршунов. (По другим документам — Кошелев.) Он голубоглазый, красивый, очень приятный,

Мой друг Р., которого он вызовет в Большой дом, после допроса скажет:

— Человек с такой внешностью вполне мог бы быть нашим товарищем. — Но тут же добавит: — Нет, не мог бы.

Разумеется, не мог бы. Слишком уж он приторный, хвастливый. Все время старается произвести впечатление. Три раза возвращается к тому, что закончил юридический факультет.

И доверительно:

— Между прочим, я был куратором Эрмитажа. (Ах, вот как это называется — куратор!)

— А Союз писателей тоже вы курируете?

— Нет, — говорит он.

Но тщеславие не может простить такого подкопа по собственный авторитет. И следующие слова:

— Союз писателей курирует мой подчиненный.

Врет голубчик. Ну сказал бы — сотрудник. А то — подчиненный.

Он сразу начинает свою подленькую игру.

— Вы наверное думали, придут звероподобные мужики с револьверами, — шутит он. — Поглядите на меня, я молод. Мы совсем не такие. Я сам содрогаюсь, когда читаю о преступлениях прошлого.

Они такие. В Большом доме на допросе Р. удивится:

— Для чего вам нужно, чтобы я подписал ложь? Зачем вы заставляете меня наговаривать на друга? Ведь вы знаете, что все зто чепуха на постном масле.

И тот же Павел Константинович, откинувшись на спинку кресла, ответит:

380

— Ах, как досадно… Я вижу, нам не найти общего языка… Я бы советовал вам подумать еще.

Р. (с достоинством): Я прожил хорошую жизнь. Я ничем не замарал ее. Я не боялся КГБ и раньше. А теперь у меня уже внуки.

Павел Константинович (ласково): Вот именно. Об этом и речь. На вашем месте я пожалел бы детей и внуков.

Другая моя приятельница, Полина, лежала с тяжелым переломом. К ней явились домой.

— Что вы можете сказать о Друскине?

— Ничего.

— А вы не боитесь, что вам будет хуже?

— А что может быть хуже? У меня и так нога сломана. Один из пришедших (со значением): Бывают вещи и пострашнее сломанной ноги.

— Страшнее? Это когда ее отрежут, что ли? Нажим усиливается:

— У вас могут быть неприятности на работе. Полина (вскинув голову): Плевать я хотела!

Это ошибка. С ними так нельзя. Необходимо помнить, что они люди, и люди плохие. Кагебешники не любят, когда им грубят. Свое служебное положение они охотно используют для мести.

Ты и не знаешь, Полинька, что работать тебе осталось только год. Тебя — лучшего преподавателя факультета — уволят, показав тайный приказ (на стенку его не вывесят). И написано там будет черным по белому: "За связь с лицом, занимающимся антигосударственной деятельностью".

А пока Павел Константинович спрашивает у этого «лица», ласково заглядывая в глаза:

— Лев Савельевич, ну признайтесь, ведь не Сотникова оставила вам книги?

— Почему не Сотникова? Сотникова.

(Эммочка давно в Израиле, до нее попробуй доберись!) Но я-то рядом. И густой голос из бархатного становится медовым.

381

— Я хочу искренности, полной искренности.

Пожимаю плечами:

— Искренность — понятие широкое.

— Ну, правды.

— А я правду и говорю.

Друзья советовали: "Не пиши об этом. Не поверят. Подумают, что ты трясся от страха, а выставляешь себя этаким героем".

Но я действительно не боялся. Было все, что угодно: эйфория, любопытство, острое нервное возбуждение, страх, настоящий страх обжег позднее.

На столе — плотный лист бумаги. Мозг мгновенно подбрасывает недавние уроки. "Так. Грифа нет. Значит, это протокол. Значит, дело не открыто и с меня просто снимают дознание".

Уверенно вывожу: "Объяснение".

Уф, гора с плеч! Но я забыл, что передо мной профессионал, что у него своя техника.

— Вы пишите, — говорит Павел Константинович, — а я не буду вам мешать и, если можно, полистаю книги.

— Пожалуйста, — говорю я машинально.

Осел! Паршивый интеллигент! Вот так нас на вежливое и ловят. Ведь у него нет ордера, а по сути это второй обыск

Уголком глаза вижу, как стройная спортивная фигу движется вдоль полок. Рука не пишет. Во рту пересохло.

Знаю: на полках ничего нет. А вдруг…

Почему он так долго рассматривает эту книгу?

— Андрей Белый «Петербург»… В «Березке» покупали

— Да, это подарок. А что — нельзя?

— Отчего же нельзя? Можно…

И подходит к шкафу. А там — только нагнуться — стопа тетрадей: мои чудом уцелевшие черновики.

Господи, для чего ты спас меня вчера — чтобы предать сегодня?

Что делать? Чем отвлечь?

Мысли — слепые щенки — беспомощно тычутся во в стороны.

382

— Павел Константинович, — говорю я как можно обиднее, и нравится вам ваша работа?

Минутная пауза.

— Нравится, — отвечает он с вызовом, — а вам ваша?

— Ну, у меня был такой маленький выбор, — вздыхаю я.

Поворачивается, честное слово поворачивается. Отходит.

Садится на прежнее место.

Первый раунд можно считать выигранным.

КАГЕБЕЧНИКИ –

Полночь. Под окном двое. Один прислонился к двери и курит, другой прохаживается. Поглядывают вроде бы на наши окна. Следят? Вполне вероятно.

Торчат на улице уже часа полтора. Ну и что? Погода хорошая, теплая. Что же людям и подышать нельзя?

Но вспоминается:

Наша приятельница, английская аспирантка Фиона, все время пугалась: "Ой, кагебечники, кагебечники"! А мы смеялись: "У тебя мания преследования".

На вокзале она опять всполошилась: "Ей-Богу, кагебечники"! Мы утешали: "Да брось ты! Кому ты нужна"?

А на финской границе в купе вошли три человека, даже не в форме, и отобрали всю ее работу за семь месяцев — совершенно невинное литературоведческое исследование об обериутах. Вот вам и мания преследования!

Половина первого. Лиля тихонько отодвигает занавеску. Под окном двое. Один прислонился к двери и курит, другой прохаживается.

СОН-

Гале М. приснилось, будто катит она меня по вершине крутого холма. Внизу, у подножья — ФРГ.

— Как же я тебя повезу дальше? — говорит она. — Ведь перед нами граница.

383

— А ты толкни посильнее, — отвечаю я, — коляска сама покатится.