Ресторан «Березка» (сборник) - Евгений Попов

Еду в метро, вижу по лицам, что Москва спокойна и многие еще ни о чем не догадываются. Все это будет потом: жажда чуда, жадность к зрелищам, христианская печаль – все потом, всему свое время и так далее...

На службе уже обсуждают. Что, да как, да почему... Купили армянского трехзвездочного коньяку; выпили за упокой, и я направился к художнику М. и поэту А., где тоже чуток выпили на троих бутылку «Бело стоно», югославское белое вино, неплохое... А. сказала, что мой звонок был для нее историческим, потому что именно от меня она узнала, что умер тот, кто был, хотя перед этим заходил сантехник дядя Ваня с сизым носом и сказал, что вчера кто-то умер важный, а кто – точно никто не знает.

Покушали щец, котлеток поели, после чего А. и М. отправились на какой-то прием, который не успели отменить по случаю всенародной скорби, а я пустился по Москве дальше.

Стоп! Вот ведь какие трюки выкидывает человеческая память! Прошло всего 10 дней, а я уже все самое важное перепутал... Да ведь не 10-го объявили о смерти, а на следующий день, то есть 11-го. Все вышеописанное действительно происходило, но происходило 11-го и за одним мелким исключением – с утра я ничего не писал, о чем свидетельствуют датировки моего текста. С утра я наметил пойти в службу, чтобы оформить командировку. Я проснулся, принял ванну, побрился голландской бритвой с двумя плавающими лезвиями, которую мне подарил сценограф Бройгель, протер щеки остатками французского «After shave», крепко позавтракал и собрался ехать в город. А перед выходом, в 10 часов 55 минут, я действительно говорил по телефону с поэтом А. И разве, спрашивается, я что-нибудь успел бы написать с утра, если в 10 часов 59 минут я уже был готов «на выход», как раньше кричали по фамилии в темноте провинциальных кинозалов, когда нужно было кого-нибудь во время сеанса вызвать на улицу, по делу или просто так. В скобках замечу, что (не иначе как эта привычка осталась у народа от канувших лагерных времен, когда было «на выход» да еще плюс «с вещами»)... Но это к моим посланиям не имеет уж совсем никакого отношения, да, пожалуй что, и глуповато это замечание... Простите...

Иду вдоль по Поварской, вижу, что уже вешают флаги, красные с черненькими лентами, и по дороге встречаю одну даму, которая мне всегда все доносит, что происходит там, откуда меня выперли три с половиной года назад да так и не восстановили, хоть и обещали, да я и не жалею. Чего жалеть, если жизнь идет и уходит от того места, где была... Дама сказала, что лысый Пластронов окончательно распоясался и ведет себя нетактично, вызывая всеобщее неудовольствие, а я сказал, что в медицинском плане паранойя и шизофрения – две вещи несовместные, но отнюдь друг друга не исключающие. Дама возликовала от моих слов и уже многозначительно раскрыла рот, чтобы что-нибудь мне донести, когда на улице вдруг появился и прошел мимо нас, подмигнув мне и сделав приглашающий для беседы жест, Е., мой литературный брат по несчастью либо счастью, если считать таковым совместное выталкивание нас обоих оттуда, откуда нас выперли в один и тот же день и час. Свет таинственности исходил от него... Дама метнулась было к Е., но тот, скорчив рожу страшной спешки по делам, исчез в желтом московском дворике, бывшей усадьбе князя С.С.Гагарина, где худой бронзовый пролетарий умно смотрит со своего пьедестала на желтый дом, построенный архитектором Д.И.Жилярди в 1820 году. Дама тогда спросила, как идут мои дела, и, услышав: «по-прежнему», хитренько завертела кудрявенькой башкой, мутно намекая, что ну, может быть, сейчас как-нибудь пойдут. «С чего бы это?» – удивился я. «Ой, ой!» – лукаво грозила она пальчиком, но потом не выдержала и донесла мне, что Пластронов на закрытом собрании опять говорил совершеннейшую ерунду, но зато с упоминанием конкретных имен и лиц, а также предлагал ввести в Уголовный кодекс новую статью, как будто их в этом кодексе мало. Ругал поп-музыку за то, что развращает народ, и Аллу Пугачеву как представительницу этого разврата...

– Ох, и достукается ваш лауреат, – в сердце сказал я. – Ведь на кого замахнулся, гнида, на Аллу Пугачеву, любимицу широких слоев! Начальству очки втирает, создавая, как ленивый цепной пес, бешеную видимость работы. Все их пугает, пугает, а вдруг им когда-нибудь окажется не страшно, как Льву Толстому, и тогда ему крышка, этому вашему Пластронову. На Аллу Пугачеву... Он, может, как Константин Леонтьев, Россию подморозить хочет и тем самым войти в историю, но только Константин Леонтьев был в здравом уме, хоть и реакционном, о чем мы можем читать в энциклопедии, а этот спятил и к тому же использует свое служебное безумие в личных целях... Ох, достукается!.. 1982 год на дворе, а он все свое талдычит... Но я его не ненавижу, я – далеко! Я, может быть, в астрале каком-нибудь и гляжу на него в телескоп или микроскоп...

– Так-так-так, – соглашалась дама, не слушая меня. – Я получаю 120, а у нас была вакансия на 150, но он взял человека со стороны. Он меня обидел очень, очень сильно, и я ему этого никогда не прощу, бюрократу. Он уже всем надоел. Он фронтовиков обижает... Забор себе построил в Домодедове за 800 казенных рублей... Его на собрании чуть не освистали... Ему сам М.X. говорит: «Хватит нагнетать истерию». Он с трибуны свесился и трясет бородой: «Кто сказал?» – «Я», – отвечает М.X. «Вы же Герой Социалистического Труда, как вы можете??» – «Вот потому и могу, что Герой», – отвечает М.X., и заметь, что все это было еще до того... Но умоляю тебя – никому ни слова...

– О чем?

– О том, что я тебе только что сказала.

– А что ты мне только что сказала?

Дама приблизила ко мне взволнованные выпученные глаза, но литбрат Е. уже подавал мне сильные знаки, стоя близ пьедестала в бывшей гагаринской усадьбе, и я расстался с доносчицей.

Мы сели в машину «ВАЗ-2105», съехали в Трубниковский переулок к кинотеатру «Октябрь» и там, заглушив двигатель, долго курили, обмениваясь стереотипными малоосмысленными фразами, каковые произносили, видимо, в тот день миллионы наших сограждан. Мы говорили: «что-то будет», «конечно, не так, как вчера», «а как будет – неизвестно, и хорошо бы, чтоб все было хорошо». Литбрат Е. выглядел усталым, очень усталым.

Литбрат Е. отправился по делам, а я – дальше по Москве. К тому времени уж все сплошь улицы были в траурном кумаче, и на Пушкинской площади стояла близ конструктивистского здания «Известия» дикая очередь за «Вечеркой» с траурным портретом. Я купил 2 штуки газет и направился в Колобовский переулок, где в полуподвальном помещении расположилась мастерская холостого старичка Нефед Нефедыча, полная скульптурных изображений. Нефед Нефедыч был рад визиту. Он сначала страшно волновался, все выбегал из комнаты на кухню, чтобы чай не выкипел, а потом расслабился, присел, выщелкивая блох из шерсти любимого кота по имени Киссинджер, и я, помнится, даже подумал грешным делом, что волновался-то он с непонятным мне «понтом». Все-таки – старый лагерник, хоть и реабилитирован, хоть и член с 1961 года. Какой-то загадочный нынче оказался Нефед Нефедыч – не то чтобы растерялся, а как-то суховат слегка стал, чувствовалось, что и комментировать-то ему особенно пока нечего... не хочется.

Заговорили о добре и зле. Нефед Нефедыч пожаловался на упадок нравов нынешней молодежи. Он привел в мастерскую 19-летнюю девушку, приманив ее с бульвара своим богемным бытом. А она, во-первых, оказалась без трусов, а во-вторых, хохоча заявила, что всего месяц как вышла замуж и очень любит своего мужа, студента. А ведь Нефед Нефедыч тоже мог бы на ней жениться, если бы развелся со своей женой, с которой он не живет уже много лет. Развратница могла бы стать его Лаурой: Нефед Нефедыч вставил зубы, в мастерской у него чисто, он получил заказ – изваять за 700 рублей двух тюленей, играющих в мяч. Какая бессовестная, сердился Нефед Нефедыч...

Я тоже сурово покачал головой, упали нравы, после чего мы снова заговорили о том, кто был. Нефед Нефедыч рассеянно глядел, а я вспомнил, что поэт А., подойдя к окну мансарды, тоже долго и рассеянно глядела вдаль поверх черных московских крыш, и народец в метро ли, на улицах был спокоен, уверен в себе, в своей эпохальной обыденности, и лица, значит, это... Ну, я не знаю... зато потом по телевизору... А так – лица уверены... Словосочетание «все равно» имеет ли право на существование? А в данной ситуации? Нет? Да?.. Впервые за 30 прошедших лет что-то такое... потрясение?.. любопытство?.. жажда?..

Фу! Ночь бушует за окном, и спать пора, и авторучка вываливается из рук, и нет возможности многое адекватно преподнести тебе, Ферфичкин, по независящим ни от кого обстоятельствам. Вот так-то!.. Столько извел – дефицитной! – бумаги, но даже через один день исторических событий не смог перешагнуть, а ведь их было пять. Ой, засыпаю я, ай, носом клюю, и авторучка, вываливаясь, не падает согласно закону тяготения к земле, а парит, парит, улетает... У авторучки могут иметься крылья, и она теперь улетает, летает, тает, ает, ет, т... А нет авторучки, не будет и меня. «Пойду приму 300 капель эфирной валерьянки и забудусь сном» – так, кажется, говаривал персонаж М.Булгакова. Материалистический же секрет фантастического улетания предмета заключается, по-видимому, в том, что до того я писал по утрам, отлично выспавшись и крепко позавтракав, а сейчас вот ночь бушует за окном, и не к ночи будет говорить, писать и думать о... Ах, сгубил меня неизвестный немецкий Швиттерс, сгубил русского бедолагу, не видать мне, погасивши свет, ни дна ни покрышки!.. Нет ли каких-нибудь новых способов писать произведения? Уж больно это дико, водить все время пером по бумаге...