Возвращение в Египет - Владимир Шаров

Конечно, дядя, я всё помню, да и странно, если бы забыл, как мы с Соней чуть не до бесконечности мерили ногами этот длинный нескладный остров между Москвой-рекой и Водоотводным каналом. В сущности, просто кусок берега, который отрезали многокилометровой вырытой вручную канавой. Обычно мы шли от Большого Каменного моста налево до стрелки напротив Пречистенки, здесь, упершись в воду, поворачивали обратно. Летом, когда тепло, могли дойти и до Краснохолмского моста и даже до другой стрелки, той, где сходятся Космодамианская и Кожевническая набережные. По оси от одной конечности острова до другой пройти нельзя. В верхней его половине за участок сквозной срединной дороги можно счесть Болотную улицу, но она скоро прерывается, и лишь за одноименной острову улицей Балчуг эту роль берет на себя довольно широкая Садовническая. Но мы ее не любили, и если уж шли прямо, то по набережным. Обычно же челночили туда-сюда поперек острова.

Здешние улицы и проулки то и дело перегораживают пустыри и заброшенные склады, фабричные дворы или просто глухие заборы. Но нам нравилось, что во что упрешься, не знаешь, однако всегда сыщется проход, который, покрутив и попетляв, выведет к большой воде Москвы-реки или к малой — каналу. Что касается набережных, то москворецкие, особенно там, где после Каменного моста одна за другой идут Софийская с Английским посольством и Кремлем напротив, затем Раушская, были для нас чересчур парадны и официальны. Кроме того, Соня мерзлячка — чуть что, она куталась в шубку, прятала руки в муфту и всё равно зябла, а тут зимой дули сильные, в самом деле пробирающие до костей ветры. В общем, мы если и гуляли по набережным, то только летом, а так, отметившись, разворачивались и шли назад к каналу. Водоотводный мы любили за тишину, но, главное, за то, что и вода с отражавшимися в ней выгнутыми деревянными мостиками — вместе они образовывали правильный овал, через который туда-сюда, будто в окно, не спеша сновали утки — и дома по обоим берегам — всё было некрупное, соразмерное нам.

Если судить по карте, Балчуг, конечно, шикарное место. Напротив, за полосой серой речной воды, на высоком холме Кремль — почти километр зубчатых стен и башен — такой панорамы больше ни из какой другой части города увидеть невозможно. За каналом тоже не худший район: Полянка, Ордынка, Пятницкая, старые храмы, купеческие особняки XIX века вперемежку с многоподъездными домами и модерном. Но самому острову повезло меньше. Болотистый и гнилой (по-тюркски «балчуг» и есть «грязь», «трясина»), он почти каждой весной на треть уходил под воду, поэтому испокон веку земля здесь считалась бросовой.

Хороших домов на Балчуге не строили, но пятнами, где повыше и посуше, ставили лавки и мастерские, бани, кабаки и недорогие постоялые дворы. Еще при нас вдоль воды на сваях одна к другой лепились пристани, пакгаузы, фабричные и заводские постройки, правда, из-за половодий всё какое-то неосновательное, сколоченное тяп-ляп. Конечно, попытки благоустроить остров случались. Кто-то, рассудив, что среди этого убожества надежда только на веру, возвел тут пару праздничных, раскрашенных, будто заморские игрушки, храмов. Оба — московское барокко (причем из лучших образцов), на другую оконечность острова половодьем занесло из Петербурга целый квартал настоящего классицизма. Не знаю, для каких нужд строили это великолепие, но при нас там помещался штаб Московского военного округа. Жилье на Балчуге, конечно, тоже было, но дома по большей части полутрущобные со стоящей в подвалах водой. Вообще запах сырости на острове был везде и всегда, не девался никуда даже зимой. Уже на нашем с Соней веку на Балчуге стали появляться участки обычной городской застройки — трех-четырехэтажные дома, перекрестки с проезжей частью, тротуарами и фонарями, но пока что и улицы, упершись в заборы, склады, быстро сходили на нет.

Так что или на острове жило совсем немного народа, или те, кто здесь обитал, рано ложились спать, во всяком случае, когда зимой, ночью мы, держа друг друга за руки, бродили туда-сюда между Москвой-рекой и каналом, сколько ни вспоминаю, не помню на Балчуге ни машин, ни людей — пустой, никому не нужный город, и только мы с Соней в окружении голодных бродячих собак. Соня всегда чем-нибудь их подкармливала, и они в благодарность охраняли и сопровождали нас. Шли даже на то, чтобы нарушить чужие суверенные границы. Ссоры никогда не перерастали в драки, но, выясняя, кто из них прав, дворняги подолгу переругивались.

Для этих прогулок по Балчугу Соня вызванивала меня день за днем без единого перерыва и в любую погоду. Конечно, у нас были заветные места, в частности, тот же храм Николая Чудотворца в Заяицком, но шли мы всегда наобум, ничего не загадывая, шли как придется, впрочем, случайно набредя на что-то интересное, ясное дело, радовались. Но и без этого радости в Соне было с избытком. Захлебываясь ею, она ничего не умела в себе удержать. Раз за разом меняла, переигрывала планы, требовала то одного, то другого.

Я видел, как сильно всё в ней преувеличено, боялся за нее и жалел, в то же время меня приводило в восторг, что можно так остро чувствовать жизнь, отзываться, откликаться на нее так легко, безотказно. Что касается самого себя, то я был лишь фоном, канвой, по которой она вышивала. Необходимость тушеваться меня не смущала, я если и печалился, то по поводам вполне прозаическим. У меня не было теплой обувки, и зимой на морозе ноги деревенели так, что я переставал чувствовать ступни. Потом, уже дома, под струей холодной воды долго возвращал их к жизни. Помню, что боль была адская. Другой проблемой был буквально взрывающийся мочевой пузырь. Я страдал до последнего, но за всё время наших с Соней прогулок ни разу не осмеливался сказать, что отойду за угол справить нужду.

Коля — дяде Петру

Готовность без изъятия откликаться шла от ее природной нервности. Во время наших ночных прогулок по городу, как правило, тихому и пустынному, она легко вычленяла любое слово, любой звук и движение и тут же настраивалась на него, попадала с ним в резонанс. Самой по себе статикой Соня не интересовалась, использовала ее лишь как фон. Без сумятицы и колготни, без обычного дневного базара всё было контрастно, четко, и она ликовала от ясности миропорядка.

Коля — дяде Степану

В юности она и думала так же рвано, отрывисто. Ничего не закругляла и не завершала, ничего не умела сгладить, часто ей не удавалось даже толком закончить фразу.

Коля — дяде Юрию

Зимой, ночью, когда на Балчуге никого не встретишь, мы, ставя ноги на свежевыпавший снег, игрались со своими следами. То, держа друг друга за руки, составляли их в замысловатые конструкции, то, будто устав от сложности, просто бегали взапуски.

Коля — дяде Артемию

Я тебе уже говорил, что на Балчуге множество мелких заводиков, фабрик, пакгаузов. Территории их, естественно, огорожены, и высокие раздвижные ворота выступают прямо на улицу. И вот зимой, когда мы час за часом бродили там, никого не встречая, Соня вдруг принималась объяснять, что единственные, кто здесь есть из живых, это мы да большие козловые краны.

Коля — дяде Петру

Соня любила черный цвет, шерсть или что-то матовое и обязательно с короткими рукавами. Плотин говорил, что темнота — это отсутствие света, зло — недостаток добра, черная одежда как бы закрашивала ее, прерывала, оттого руки, никем и ничем не связанные, двигались как у паяца.

Коля — дяде Евгению

Когда на Балчуге снег падал и падал, нам с Соней казалось, что, как изгнанные из Рая Адам и Ева, мы первые ступаем по земле.

Коля — дяде Петру

К тому времени, как я узнал, что Соня скоро станет женой психиатра по фамилии Вяземский, мы уже давно (с полгода, не меньше) с ней не встречались. Я учился в институте, новые интересы и новые связи сами собой всё, что было раньше, отодвинули на второй план. Надо сказать, что к мысли, что наши долгие прогулки по Балчугу — часть детских отношений и именно таким детским романом то, что связывало меня с Соней, должно остаться, я привык довольно легко. Мне казалось, что всё, включая деревеневшие на морозе ноги, было правильно, и о том, что мы не зашли слишком далеко, я тоже не горевал. И вот примерно за месяц до свадьбы Соня вдруг снова мне позвонила и сказала, что хочет зайти. Дело было вечером, родители ушли в театр, и я коротал время один. Сейчас понимаю, что она хотела подвести итог и проститься, но, может быть, и проверить себя — если ошиблась с Вяземским, раздать карты заново. Разговор был настороженный. Сначала мы сидели в гостиной, потом перешли на кухню. Долго пили чай, снова вернулись в гостиную. Соня колебалась, всё не могла решить — я или Вяземский. Я сидел на диване и видел, что она попала в колею, ходит по кругу. Чтобы помочь, я позвал Соню к себе, но сделал это необязывающе, и она, уже встав, раздумала — согласилась, что роман между нами должен остаться детским.