Забытые письма - Лия Флеминг

– Снова ты о своем, снова забываешь, что ты теперь в особой общине, особом племени, мы живем по своим законам. И наш священный долг воспитывать наших детей в послушании, а не соблазнять их мирскими удовольствиями. Они должны уважать наши законы.

– Но это его будущее, а не наше. Мы-то для себя сделали выбор. Разве он не должен познать мир, прежде чем совершит свой выбор?

– Ты был рад отказаться от своей прежней жизни и стать одним из нас. Ты изменил свое решение?

– Тогда все было другим. Была война. Но не забывай, я получил хорошее образование. И оно не принесло мне вреда, – настаивал Гай. Никогда прежде не видел он Розу с этой стороны.

– Твое образование превратило тебя в солдата, а потом заставило тебя опуститься до такой степени, что ниже уж некуда. Когда мы познакомились, ты рад был питаться собачьими объедками, – уколола она его.

– Как не похоже на тебя вот так пенять мне моим прошлым. Какая муха тебя укусила?

– Мне просто страшно, неужели ты не видишь? Не надо, не внушай Чарли всех этих мыслей о большом мире, это плохо кончится. Не забывай, такие истории случались. Далеко и ходить не надо, вспомни моего брата Зака. Он ушел на войну и пропал для нас.

– Такого не случится больше. Я просто хочу, чтобы Чарли смог реализовать свои таланты. У него острый ум, он все время задает вопросы и ищет на них ответы. Я не уверен, что ему захочется быть фермером.

– Господь выбирает для нас путь. Он должен выполнять предписания Наставления. Послушание родителям – одна из важнейших десяти заповедей. Послушание – это единственный путь к смирению, только так душа может обрести покой.

– Не понимаю. Ну как же мать может не гордиться тем, что у нее такой умный сын? Неужели ты не хочешь, чтобы он был полезен миру?

– Пусть выращивает еду, помогает бедным, когда у нас остаются излишки, – этого мне и довольно.

Когда на Розу Шэрон накатывало такое своенравие, с ней не совладать. Ну ничего, в конце концов он глава семьи, и он хочет, чтобы Чарли получил хорошее образование, а не просто выучился грамоте в сельской школе. Господь не напрасно одарил мальчика ясным умом. Чарли его единственный сын. Девчушки, родившиеся вслед за ним, тоже приносили ему безграничную радость, но они жили в царстве своей матери – возились на кухне, в коровнике. Ими Роза заправляет.

Нечего и сомневаться, Ицхак уведет его в поля поговорить по душам, укажет ему на его заблуждения; напомнит, что он и чужак, и англичанин, и что он должен учиться послушанию.

Гай одиноко сидел, зная, что на этот раз не отступит. Чарли пойдет в колледж, чего бы ему это ни стоило. На одно безумное мгновение он даже подумал: может быть, написать матери и попросить ее отправить мальчика в школу, в которой учился он сам? Но тут же рассмеялся своей затее.

Ну какой будет вред в том, что мальчик получит шанс открыть свой ум радости познания? Да это самое меньшее, что он как отец может для него сделать! И он найдет способ убедить Йодеров, что им следует все-таки немного учитывать течение времени.

Корабль легко скользил по волнам Атлантики. На этот раз Сельма наслаждалась чувством свободы и стремилась поскорей вернуться к теплому калифорнийскому солнцу, снова увидеть дочкино личико, разделить свое горе с Лайзой. Как странно – после смерти матери она почувствовала, что теперь принадлежит только себе и может начинать жизнь сначала. Три драгоценные недели, проведенные в Йоркшире, убедили ее, что ее дом больше не там. Прошлое осталось в прошлом, с ним все кончено. Какое счастье, что она успела вернуться вовремя, успела попрощаться. Все маленькие семейные реликвии надежно спрятаны в чемодане, и она может спокойно прогуливаться по палубе и готовиться к возвращению.

Она порылась в потрепанном саквояже, собираясь выудить книгу, но вместо этого наткнулась на мамину черную Библию. Из нее выпала пачка писем с фронтовыми марками. Письма от Фрэнка и Ньютона? Нет, не хочу их читать. Но тут она заметила чужой почерк. Странно.

Мама упоминала, что получила записки с соболезнованиями от товарищей Фрэнка. Я тоже хочу почитать добрые отклики о нем, наверное, это должно успокаивать. Она все еще чувствовала грусть, вспоминая о своем последнем приезде домой и о наступившей тишине, когда ее отослали.

Выбрав самый толстый конверт, она решила усесться на палубе там, где солнышко, и спокойно почитать. Отыскала кресло и принялась читать. Сначала ничего не поняла. Кто-то писал о каком-то суде. Но глаза бежали дальше по строчкам – и руки превращались в лед.

«Дорогие мистер и миссис Бартли.

Думаю, я должен рассказать вам о том, как все было на самом деле с вашим сыном. Все вышло совсем неправильно. Мы с лошадьми тогда весь день работали, они совершенно вымотались, мы тоже. Пора было вернуть их в конюшню, почистить, напоить.

И тут вдруг ворвался наш главный сержант и принялся орать, где мы пропадаем, мы должны немедленно вернуть лошадей обратно, они нужны для перевозок.

Фрэнк повернулся к нему и вежливо сказал:

– Простите, но им необходимо передохнуть и поесть. И нам тоже.

Это было его ошибкой.

– Да как ты смеешь! Знаю я таких, как ты, только и ищете момент, как бы завалиться дрыхнуть на конюшне… А ну марш исполнять приказание!

– Эти лошади больше не могут сегодня работать, – настаивал Фрэнк, и я видел, как он закипает.

– Фрэнк, тихо, – дернул я его за руку, – не перечь, ну его.

Но мы были уставшими до предела, и здравый смысл не работал. В последнее время он очень легко выходил из себя.

– Да пусть забирает этих проклятых лошадей, пусть сам тащит их обратно в грязь, а я не стану этого делать! Это жестоко – так обращаться с животными. Несчастные Божьи твари не могут сказать нам, как они страдают, – вспыхнул он.

– Выполнять приказ! – рявкнул сержант.

– Да иди ты к черту! – выругался на него Фрэнк.

И тут сержант вытащил изо рта папиросу, а Фрэнк вдруг изо всей силы ударил его в лицо и снова обругал. Мы пытались оттащить его, но он словно обезумел. Потом на него вдруг навалился конвой и поволок, но он все оглядывался и кричал: «Не позволяйте этим мерзавцам командовать собой!» И в этом весь Фрэнк – горой стоит за своих лошадей. Но мы не могли ничего сделать, нам оставалось только выполнять приказание.

Мы слышали позже, что он набросился на второго лейтенанта и избил его. С той минуты он был обречен. Может быть, что-то замкнуло тогда в его голове на секунду, он сорвался с катушек.

К тому моменту, когда он предстал перед военно-полевым судом, он уже овладел собой, но от серьезности предъявляемых обвинений был почти белым, к тому же и послужной список был против него. Нельзя у нас ударить офицера и старшего по званию. Они считают, это равносильно измене. Так что его приговорили к смерти и отправили приговор на утверждение важным шишкам.

Мы пытались заступиться за него, но сержант его терпеть не мог и от наших попыток только больше неистовствовал. Фрэнк надеялся, что какой-то капитан, тоже родом из его деревни, заступится за него, но капитан Кантрелл – так, кажется, его звали – не приехал и даже не прислал толком оформленных бумаг. Так мне рассказали. Какой позор. Если бы он заступился, все могло бы выйти иначе.

Нас хотели записать в расстрельную команду, но никто не согласился. Все к Фрэнку хорошо относились.

Мы ждали около того места, где его держали под стражей, и офицер разрешил нам поговорить с ним через окно.

– О’ревуар, дружок, – сказал я ему. Ничего больше не смог и сказать.

Ужасные вещи случаются на войне, но хуже этого нет ничего. Никогда не забуду, всю свою жизнь буду помнить. И все наши будут помнить. Так подло поступить с хорошим человеком!

Сначала ему завязали глаза и привязали за руки к столбу, но он стоял спокойно, как скала.

– Снимите повязку, я не боюсь, – попросил он.

Нас заставляли смотреть.

– Эй вы, всем пока, прощайте! – крикнул он нам, словно собирался в отпуск.

Младший офицер весь трясся, а расстрельная команда выглядела кошмарно.

Потом резко грохнул залп, и все было кончено. Кого-то из расстрельной команды начало рвать. Фрэнка отвезли на тележке, чтобы похоронить. Мы потом принесли цветы на могилу – целую гору навалили.

А наш сержант проходил мимо и пнул их, да с таким презрением.

– Про таких лучше сразу забывать, – прорычал он.

Вы не беспокойтесь, табличка его на месте, я вам обещаю. И мы за все отомстим. Вот и все, что я могу рассказать.

Ваш сын, мой товарищ, никогда не был трусом. И до последнего своего вздоха я буду помнить о нем. Он был храбрым воином и примером для всех нас.

Искренне ваш,

P.S. Это письмо я передаю с другом. Не хочу, чтобы цензура читала его. Все, что произошло, – неправильно. И об этом надо будет рассказать, когда все закончится».