Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

Но наиболее существенна вторая и последняя книга, изданная как книга В. Н. Волошинова – «Марксизм и философия языка». Книга вышла в Ленинграде в начале 1929 г. (упомянутое в библиографии к статье Якобсона ее издание 1930 г. было уже вторым, потом на родине она не переиздавалась до 1993 г.). О марксизме в ней говорится довольно много, но больше в ее первой, наиболее теоретичной части из трех. А далее речь идет в основном совсем о другом: о том, как наука о языке неправильно подходит к своему предмету, и о том, как надо к нему подходить. Книга в большей части – не марксистская, хотя иногда опирается на идеи марксизма (в меньшей степени, чем «Фрейдизм»), но и не антимарксистская, как сейчас иногда ее пытаются представить. Просто тема ее иная.

Уже в нескольких очерках мне приходится касаться скучных для не лингвиста материй, которые историки науки теперь на ученом языке именуют сменой научных парадигм в языкознании начала ХХ в. Но все-таки хочется хоть как-то показать, о чем спорили и чем жили мои «герои» – лингвисты. А тут это особенно важно, поскольку концепция Волошинова в отличие от многих других не вписывалась в рамки той эпохи.

Наука о языке XIX в. считала, что единственный достойный предмет изучения – это история языков, выяснение того, какие звуки и слова новых языков восходят к каким звукам и словам древних, а то и «доисторических» языков. Отдельные изолированные факты ее интересовали больше, чем теории. Ученые первой половины ХХ в., идеи которых впервые строго сформулировал знаменитый швейцарский лингвист Ф. де Соссюр (его книга вышла посмертно в 1916 г.), наоборот, отстаивали понимание языка как системы (структуры), где все взаимосвязано, строили разнообразные теории и обратили главное внимание на современные языки. Подходы персонажей моей книги бывали самыми разными. Одни из них приняли и развивали новые идеи и подходы: Е. Д. Поливанов, Н. Ф. Яковлев, П. С. Кузнецов, отчасти Н. Н. Дурново. Другие стояли на старых позициях, при этом могли симпатизировать новому, как Д. Н. Ушаков, или не одобрять его, как А. М. Селищев. Третьи пытались совместить старое и новое, как Р. О. Шор. Наконец, можно было не стоять на месте, но идти не вперед, а куда-то вбок, в сторону от науки, так поступал Н. Я. Марр. И лишь у Волошинова отвергалась и старая, и новая наука, но при этом в отличие от марризма высказывались оригинальные, хотя и нечетко сформулированные идеи, где-то предвосхищавшие последующее развитие лингвистики. Некоторое сходство с данной книгой имеют, пожалуй, еще некоторые идеи В. И. Абаева.

Главный объект полемики в книге – Ф. де Соссюр, но подчеркнуто, что он лишь четко и последовательно сформулировал идеи, в которых нет ничего принципиально нового: так думало большинство языковедов, начиная с древних греков. Совокупность таких идей названа «абстрактным объективизмом». Язык при таком подходе рассматривается как «готовый продукт», существующий независимо от говорящих на нем людей, как «устойчивая неизменная система нормативно тождественных… форм». Язык в этом смысле описывается с помощью множества правил, примерами таких правил могут служить заучиваемые в школе парадигмы склонения и спряжения. Эти правила иногда могут быть практически полезны, особенно при обучении «чужому» языку, пока мы им достаточно не владеем. Однако когда человек говорит, он вовсе не пользуется такими правилами, а «система нормативно тождественных форм» вообще не существует и «является лишь абстракцией, полученной с громадным трудом», ничего не дающей для «понимания и объяснения языковых фактов в их жизни и становлении». Совокупность «мертвых» правил фонологии и формальной грамматики «уводит нас прочь от живой становящейся реальности языка и его социальных функций». Все обвинения по адресу «абстрактного объективизма» сводятся к одному: в языковом анализе не присутствует человек, поэтому такой подход порочен.

Намного лучше оценено другое направление мировой науки о языке – «индивидуалистический субъективизм», связанный с именами великого ученого начала XIX в. Вильгельма фон Гумбольдта и современника книги Карла Фосслера. Эти немецкие мыслители рассматривали язык как «деятельность, непрерывный творческий процесс», а «творчество языка» – как «осмысленное творчество, аналогичное художественному». Все это, согласно Волошинову, глубоко и верно, надо лишь преодолеть индивидуалистический компонент «индивидуалистического субъективизма». Язык – не множество высказываний говорящего человека, по сути монолог, как у Фосслера, а непрерывный диалог, взаимодействие говорящего и слушающего, постоянно меняющихся местами.

Подход книги был максималистским: осуждалось всякое рассмотрение языка как устойчивой системы, хотя оно все-таки составляет основу любых других лингвистических исследований, а верное положение о том, что говорящий не думает ни о каких правилах, не означает, что таких правил не существует, просто они действуют автоматически. Отмечу, что когда в 50-е гг. М. М. Бахтин в Саранске вернется к изучению языка, то он, продолжая идеи «Марксизма и философии языка», откажется от такого максимализма и признает существующую лингвистику (в том числе лингвистику Ф. де Соссюра) важной и нужной, но недостаточной. Однако в 50–60-е гг. знаменитый американский ученый Н. Хомский предъявит лингвистике Соссюра и его последователей те же самые обвинения и также будет солидаризироваться с идеями В. фон Гумбольдта о творческом характере языка. Хомский (по крайней мере, в то время) ничего не мог знать о Волошинове, книга которого предвосхищала многое из его теоретической программы.

Но в 1929 г. в противовес еще только набиравшему силы лингвистическому структурализму последователей Соссюра можно было выдвинуть лишь самые общие идеи. Умение анализировать конкретные факты всегда составляло сильную сторону «абстрактного объективизма» и не было свойственно изучению языка как «творческого процесса». Не хватало его и в данной книге. В двух ее частях из трех практически нет языковых примеров, и лишь последняя ее часть посвящена конкретному явлению – несобственной прямой речи. Имеются в виду случаи, когда в художественном тексте при отсутствии грамматических признаков прямой или косвенной речи в речи от автора начинают передаваться слова или даже грамматические конструкции, явно присущие не автору, а персонажу. Вот приводимый Волошиновым пример из «Полтавы» А. С. Пушкина: «Мазепа, в гордости притворной, к царю возносит глас покорный. “И знает бог, и видит свет: он бедный гетман двадцать лет царю служил душою верной; его щедротою безмерной осыпан, дивно вознесен”». Выделенная курсивом часть текста дана в третьем лице, но очевидно, что она принадлежит Мазепе, а не Пушкину. Такие примеры анализируются для русского, немецкого и французского языков, подробно дана также история изучения вопроса в русской, немецкой и франкоязычной науке. Вполне убедительно показано, что «абстрактный объективизм», привыкший опираться на строгие, формальные критерии, плохо описывает подобные явления. Однако взамен мало что удается предложить, кроме чисто литературоведческого анализа, что в рецензии на книгу отметила Р. О. Шор. Но именно на эту часть книги ссылался Р. Якобсон.