Сулла - Антон Короленков

Прежде чем вторгнуться на территорию римской провинции Азия, Митридат, кроме военных приготовлений, осуществлял еще и подготовку пропагандистскую. Юстин передает содержание речи, с которой он обратился к своим воинам на сходе перед началом кампании. Конечно, трудно представить, чтобы ее слушали десятки тысяч воинов одновременно, но поверим нашему автору на слово, тем более что речь отражает вполне реальные мотивы Митридатовой пропаганды. Прежде всего надлежало развеять миф о непобедимости римлян – и Митридат обращается к примерам из далекого и близкого прошлого. Разве римляне не были трижды побеждены Пирром? Разве не вел Ганнибал в Италии войну на протяжении шестнадцати лет? И разве те солдаты, к которым он сейчас обращается с речью, не нанесли поражения Аквилию? Далее, ситуация сейчас складывается для войны благоприятно: римляне заняты другими войнами и внутренними раздорами, и надо пользоваться удобным моментом, поскольку вопрос стоит о том, кто лучше сможет этим моментом воспользоваться. Ведь римляне, в сущности, уже начали войну – он во всем оказывал им повиновение, а они с каждым днем вели себя все более и более жестко. Вообще, римляне преследуют царей не за их поступки, а за их силу и могущество; они «взяли себе за правило – ненавидеть всех царей, очевидно, потому, что у них были такие цари, от одного имени которых они краснеют». У римского народа душа волчья, вечно голодная, жадная до крови, власти и богатств; римские цари – просто «скопище бродяг»; и если римляне создали свою державу с помощью жестокости и несправедливостей (чему посвящена вся речь), то он, Митридат, единственный из всех царей владеет не только отцовским, но и чужестранными царствами, приобретенными при помощи наследования и благодаря его чрезвычайной щедрости (Юстин. XXXVIII. 4–7).

Воодушевив своих воинов такой речью, завершает свой рассказ об этом выступлении царя Юстин, Митридат начал войну против Рима (XXXVIII. 8. 1). Точнее, наверное, было бы сказать не «войну», а триумфальное шествие, поскольку сопротивления ему на первых порах не оказывал почти никто. Да и какое может быть сопротивление – азиатским эллинам явилось сошедшее на землю божество, сам Дионис, новое воплощение Александра Великого! Люди рассказывали о нем чудеса: о рождении Митридата возвещали знамения, предрекая ему будущее величие; в течение семидесяти дней в небе была видна комета, занимавшая четвертую часть неба и пылавшая ярким огнем, затмевая солнце. В его детскую колыбельку ударила молния и сожгла его пеленки, не оставив на теле младенца никакого следа, кроме шрама на лбу (Плутарх. Застольные беседы. 624а). В ранние годы он был гоним своими опекунами, измышлявшими против него разного рода коварства, которые Митридат счастливо избежал (Юстин. XXXVII. 2. 1–5). В зрелом возрасте молния ударила в его личные покои и сожгла только стрелы в колчане царя, не коснувшись его самого (Плутарх. Застольные беседы. 624Ь). Все эти биографические подробности явно указывают на связь Митридата с образом Диониса, которого точно так же не тронули молнии Зевса, испепелившие его мать Семелу, а затем, прежде чем он был принят в число олимпийцев, преследовала своими кознями Гера. Подобно Дионису, Митридат в молодости много странствовал, «бродил по лесам, ночевал в разных местах на горах, так что никто не знал, где он находится» (Юстин. XXXVII. 2. 8), причем инкогнито обошел всю Азию и Вифинию и вернулся в свое царство, когда все уже считали его погибшим. Даже выпить этот необыкновенный правитель мог больше других людей: «Он вообще в питье превосходил всех своих современников, за что и получил прозвище Дионис» (Плутарх. Застольные беседы. 624а).

А некоторые счастливцы демонстрировали новенькие, недавно отчеканенные монеты, с которых смотрел юный царь, чьи черты вызывали воспоминание о великом македонском завоевателе, – в этом сильно идеализированном изображении физиономические детали портрета понтийского царя и отличительные черты портрета Александра Великого «настолько слились друг с другом, что объединились в блестящий обобщающий образ». Митридат был изображен на них так, «как он видел себя и как он хотел, чтобы его видели другие: как новый Александр».[895]

Такие изображения ко многому обязывали – и Митридат делал все, чтобы слухи о появлении «клона» Александра получали новую и новую пищу. Уходили по домам отпущенные им пленники из числа местных жителей, призванных под оружие для борьбы с ним, – и повсюду говорили о его человеколюбии: не просто отпустил вооруженных врагов, но еще и деньгами снабдил (Аппиан. Митридатика. 18. 69, 19. 73; Диодор. XXXVII. 26). (Римляне, к слову сказать, такой щедрости не проявляли.) Случилось так, что, как и во времена Александра, землетрясением была разрушена Апамея – Александр дал деньги на ее восстановление, и Митридат от него не отстал и выделил 100 талантов (Страбон. XII. 8. 18. С. 579). Митридат прибыл в Эфес – и вот, поднявшись на крышу знаменитого храма Артемиды (который после учиненного Геростратом пожара был отстроен с еще большим великолепием), он пустил стрелу из лука, надеясь, что она пролетит дальше, чем стрела, в свое время выпущенная Александром и пролетевшая целый стадий (около 180 метров). Длина полета стрелы обозначала пределы, на которые распространяется право убежища, предоставленное храму (Страбон. XIV. 1. 22–23. С. 641). На пути через Фригию Митридат счел нужным еще раз напомнить об Александре, остановившись на том самом месте, где в свое время останавливался и тот: разумеется, такое совпадение стоянок было истолковано как счастливое предзнаменование.[896] Наконец, бесценный подарок поднесли «новому Александру» жители острова Кос, которые встретили понтийского царя с радостью. Этим подарком была мантия Александра Великого, которую Митридат впоследствии носил (Аппиан. Митридатика. 20.76; 23.92, 117.577).[897] Итак, Митридату, как кажется, успешно удавалась роль нового Александра, идеального царя, благодетеля и спасителя эллинов.[898]

На первых порах эта пропаганда в сочетании с мощью понтийской армии дала некоторые результаты: на сторону Митридата один за другим перешли города Азии – Магнесия на Меандре, Эфес, Митилена, Кавн, Адрамиттий, Пергам (Аппиан. Митридатика. 21. 81, 23. 88–91). Продвижение Митридата по Азии сопровождалось всеобщим ликованием (Цицерон. За Флакка. 60; Юстин. XXXVIII. 3. 8; Аппиан. Митридатика. 21. 81; Диодор. XXXVII. 27. 1). В городах в его честь устраивались грандиозные празднества. Плутарх упоминает одно из них, когда в Пергаме при помощи сложных приспособлений на Митридата сверху опустили изображение Победы с венцом в руке. Итак, «отняв Азию у римлян, а Вифинию и Каппадокию у тамошних царей, он обосновался в Пергаме, наделяя своих друзей богатствами, землями и неограниченной властью» (Сулла. 11. 1–3).