Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только под знаком сверхчеловека возможно понять смысл защиты Ницше «аристократизма»:
«Каждое возвышение типа «человек» было до сих пор делом аристократического общества… общества, которое верит в длинную лестницу рангов и в разную ценность людей и которому в той или иной форме нужно рабство. Без этого пафоса дистанции, порождаемого воплощенным различием сословий… никогда не возник бы другой, более таинственный пафос, та тяга к увеличению дистанции в самой душе, формирование более возвышенных, более редких, более отдаленных, напряженных и всеобъемлющих состояний, словом, именно возвышение типа «человек», непрестанное «самопреодоление человека», если употреблять моральную формулу в сверхморальном смысле» (ДЗ, 257).
«В хорошей и здоровой аристократии существенно то, что она чувствует себя не функцией (все равно, королевства или общества), а смыслом и высшим оправданием существующего строя – что поэтому она со спокойной совестью принимает жертвы огромного количества людей, которые ради нее должны быть подавлены и принижены до степени рабов и орудий. Ее основная вера должна заключаться в том, что общество имеет право на существование не для общества, а лишь как фундамент и помост, опираясь на который определенный вид избранных существ может взойти… к высшему бытию» (ДЗ, 258).
Логика такой позиции, продиктованная всем предыдущим, неизбежна; неизбежна, к прискорбию Ницше, и ее нереальность. Едва ли и сам он верил в возможность подобной аристократии; и конечно же она не является портретом ни одной из существующих аристократий. Сложность, однако, не носит непреодолимый характер; в основном она коренится в архаическом языке, которым выражается здесь Ницше, и в давно миновавшей стадии общества, к которой он апеллирует. Стоящая за этим идея та же, что, как мы убедились, составляла фундамент всей его мысли: существование как таковое не представляет ценности, и для человечества оно не представляет ровно никакого смысла, если человечество остается только его функцией; само человечество должно стать смыслом и оправданием бытия.
Глава 13
Год 1888-й
А: Ты все быстрее и быстрее отдаляешься от живущих: скоро они вычеркнут тебя из своих списков! – Б: Это единственный путь разделить с мертвыми их преимущество. – А: Какое преимущество? – Б: Не умирать снова.
Ф. Ницше. Веселая наука
1
Хронология путешествий Ницше в течение 1888 г. так же проста, как и в предыдущие годы. Он пробыл в Ницце до 2 апреля, затем отбыл в Турин, куда прибыл 5-го числа, и оставался там до 5 июня. Он был совершенно очарован городом и решил: «отныне он станет моей резиденцией». На лето он отправился в Сильс-Марию и жил там вплоть до 20 сентября, после чего снова перебрался в Турин. За исключением некоторого ухудшения состояния здоровья в середине лета, в целом он чувствовал некоторое облегчение. Он воспрянул духом и испытывал огромную радость от работы, превзошедшую все, что ему случалось испытывать ранее. Если бы его «медицинские познания» действительно соответствовали его заявлениям, то он, возможно, сумел бы распознать симптомы болезни и, быть может, даже на этой поздней стадии что-то предпринять, чтобы предотвратить или оттянуть гибельные последствия: но он ничего не предпринял и, скорее всего, даже не понял, что необходимо действовать. О своем «выздоровлении» он судил чисто по внешним, обманчивым признакам, но в действительности это было затишье перед бурей, прелюдия всеобщего кризиса: 9 января 1889 г., покидая Турин, он уже был безнадежно психически болен – «развалина, которую мог признать только друг»[59].
Его погружение в безумие носило форму все более и более нараставшего чувства острой эйфории, кульминацией которой стала мегаломания. Уже в феврале из его писем явствует, что перекомпенсация предыдущих лет начала принимать несколько угрожающую окраску: к примеру, в письме к Зейдлицу от 12-го числа он говорит:
«Между нами – вполне вероятно, что я являюсь первым философом нашей эпохи, возможно, даже чем-то большим… чем-то решающим и судьбоносным, стоящим на грани двух тысячелетий».
К маю он вдруг испытал чувство полного благоденствия, исторгавшего из его груди возгласы счастья. «Чудо из чудес, – писал он Зейдлицу 13-го числа, – до сих пор моя нынешняя весна была особенно оживленной. Впервые за десять, пятнадцать лет – а может быть, и более!» Ухудшения состояния не наблюдалось вплоть до поздней осени: и тогда начался катастрофический закат. В день своего 44-летия (15 октября) он написал небольшой отрывок «An diesem vollkommnen Tage», который поместил между предисловием и первой главой «Ecce Homo» и который по своей приподнятой жизнерадостности является самым патетическим в его произведениях:
«В этот совершенный день, когда все созрело и не только виноград покрывается загаром, луч солнца озарил мою жизнь: я оглянулся назад, я вгляделся вперед, и никогда еще не видел я так много столь хорошего разом. Недаром похоронил я сегодня свой сорок четвертый год, я получил право на его погребение – что было в нем от жизни, спасено, бессмертно».
Ему казалось, что отныне все идет так, как он хочет: скоро он насладится воздаянием за все годы усилий; и трагедия в том, что не вмешайся рок, так бы все и исполнилось.
1888 г. был не только последним годом его активной жизни, но и первым годом его славы. Он часто говорил о презрении к славе и большой читательской аудитории, но на самом деле мечтал о них со страстью, которая усугублялась постоянными разочарованиями. Его уверенность в том, что его труды являются достоянием немногих — «очень немногих, – говорит он в предисловии к «Антихристианину», – может быть, они еще и не пришли в жизнь», – была страховкой от разочарования. Во всяком случае, слишком уж вопиющим и неприемлемым парадоксом было бы то, что он, самый
