Homo cinematographicus, modus visualis - Лев Александрович Наумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот если мы не будем снобствовать, с одной стороны, и быть бухгалтерами, с другой, то, может быть, что-нибудь и получится.
Был такой замечательный человек по фамилии Бойтлер, директор кинотеатра «Малая Дмитровка», который брал какой-нибудь фильм Штрогейма «Глупые жены» или «Нетерпимость» Гриффита, или «Носферату-вампир» Мурнау, и писал: «Эксклюзивно. Великий немецкий фильм режиссера такого-то со звездой такой-то в главной роли». К нему приходило десять человек. Неделю спустя… Другой бы снял с проката, но этот оставляет два-три сеанса фильма и выпускает новую афишу под названием: «Вторую неделю в кинотеатре „Малая Дмитровка“ великий фильм немецкого режиссера Мурнау». И так он держит месяц. За это время не только реклама действует на публику – четвертую неделю фильм держится в кинотеатре – но и «сарафанное радио» начинает работать, когда люди передают друг другу. И потом он показывает фильм еще месяц при полных залах, окупая все убытки первого периода.
Это так называемый «закон Бойтлера», который основан на двух вещах. Первая – доверие к тому, что публика сама приведет себя. Она будет расти изнутри. Второе, очень нехитрый рекламный трюк, когда люди начинают думать: «Если держится три недели, значит, стоит посмотреть». Кроме того, значение имела репутация кинотеатра – это артистическое место, куда ходят все передовые художники.
Что делал Бойтлер? Он пускал их бесплатно ночью. Когда сам отбирал из приходящих фильмов свой репертуар. Он допускал начинающих ребят, у которых не было денег. А это были Кулешов и его мастерская, еще не снявшие ни одного фильма; Дзига Вертов и «Киноки», которые стали делать свои первые «Киноправды»; Эйзенштейн со своим «Пролеткультом». Они приходили бесплатно и назвали это «Заячья академия», потому что ходили «зайцами». Он их пускал и в другие часы, если они не могли – были на репетициях, предположим, или на учебных занятиях. А раз так, раз там клубится самая модная артистическая молодежь, определенная часть публики потянется туда уже поэтому. Так он оказал двойную услугу: художникам – показав им хорошее кино, и публике – привадив их тоже к хорошему.
Практика Бойтлера доказывает, что к публике не надо относиться ни с презрением, ни с таким, я бы сказал, наивным боготворением их существующих идолов. Ее можно убедить. Я знаю, что очень многие люди приходили в Музей кино, не зная, что мы показываем, доверяя нашему выбору. У нас было четыре зала, они знали, что в каком-нибудь точно найдут что-то близкое себе.
Конечно, есть потребность в определенного рода аннотациях. Мы должны не просто информировать, мы должны пояснять до того момента, как люди пришли. То есть это, если хотите, предучительская работа. А после фильма нужно время для обсуждения. То есть Музей не может существовать на принципе сеанса – заскочил и выскочил. Должно быть вступительное слово, должно быть обсуждение, чтобы это все потом кристаллизовалось. Просмотренный сон должен у нас улечься, соединиться с нашими чувствами и мыслями.
Но перед этим нужно дать тот минимум не рекламной завлекаловки, а очень уважительно и серьезно – люди разберутся. У нас совсем не такая глупая публика. Им нужно дать тот минимум, как перед курочкой посыпать зернышек, чтобы они поклевали вот эти зернышки и сказали: «Да, это вкусно». И пойдут.
Я не считаю, что Музей кино противостоит Интернету, что сейчас, мол, все можно посмотреть в Интернете. Нет, живое общение с экраном и друг с другом совершенно не противоречит кинематографу на нынешнем этапе. Это абсолютная необходимость. Но Интернет может быть другом, а может быть противником. Если мы в Музее не обеспечим публике чего-то такого, чего нет в Интернете, тогда лучше не затевать.
Дело не только в большом экране. Вы знаете, что самое удивительное? Я все время говорю: люди забывают, что кроме большого экрана… Сейчас тоже есть огромные мониторы, и этого вполне достаточно, чтобы рассмотреть все детали. Но ведь в кинотеатре происходит выключение из быта. Мы в темноте. Это не менее важно, чем то, что это большой экран. Дома мы включены в наш бытовой ритм со всеми телефонами, нуждами и так далее. Мы, фактически, продолжаем жить. Кинематограф оказывается на периферии этого жизненного процесса. В кинозале же мы выключаемся из него. Это очень существенно! Это как в церкви! Ты пришел в церковь, ты отвлекся от повседневности, ты стремишься к вечному. Вот у тебя такой храм. Это может показаться высокопарным, но ты пришел в храм – в храм кино, храм искусства, каким бы обшарпанным он ни был.
Во-вторых, ты находишься в ситуации полусна, особенно если ты не в видеопроекции, а в кинопроекции. Потому что половину времени ты спишь. Там же темнота абсолютная. Обтюратор перекрывает луч, и ты в темноте. Ты достраиваешь воображением не только движение, ты, фактически, достраиваешь весь сон, ты связываешь эти кадры. Дома – ни миллисекунды нет из этой развертки. Твой мозг не только не отдыхает, но и не трудится, он не обладает образным началом.
И третий, очень важный момент: если ты сделал усилие, вырвался из быта и пошел навстречу искусству, то оно пойдет навстречу тебе. В тот момент, когда ты лениво сунул в компьютер диск, и в любой момент ты можешь прервать просмотр, ты, фактически… Это интрижка на стороне, это не брак.
ЛН: Какие-то изменения в законодательстве могли бы облегчить проведение культурологических показов и работу музеев в целом?
НК: Я должен сказать, что, с одной стороны, нам грех жаловаться. Вот при всем при том, как бы мы ни любили ругать себя и нашу действительность, все-таки сохраняется отношение к кинематографу как к искусству. Ни разу нашему Музею не отказала пока ни одна студия, ни одна фильмотека. Нам дают, дают по льготным ценам или бесплатно дают. То есть в данном случае грех жаловаться.
Что касается коммерческих структур и западных, надо сказать, они чудовищны. Я считаю, что должно быть принято общеевропейское, если не общемировое законодательство, которое бы облегчало доступ к сокровищам кино учебным заведениям, киноклубам, музеям и публике. Этого нет сейчас. Сейчас алчность превосходит все мыслимые и немыслимые пределы. Я разговаривал с представителем Европейского парламента, который приезжал сюда, в Москву, по поводу законов… Да, они знают, что некоторые запрещают даже в учебном процессе использовать классику только из-за того, что они ее восстановили, как они считают, реконструировали, предположим, почистили, а то
