Скандинавский детектив. Сборник - Мария Ланг

— В таком случае нам незачем больше драться, — облегченно вздохнул Хилдинг. — У меня и так уже расквашен нос.

Он приподнял носовой платок и грустно усмехнулся. Некоторое время мы сидели молча.

— Какой смысл врать прокурору и полицейским? — спросил я.

— Это могло избавить меня от многих неприятностей, — ответил он.— Мне не хотелось, чтобы они пронюхали, что я делал в четверг вечером. А кроме того, не так уж приятно быть последним, кто видел Марту Хофштедтер.

— Видимо, вы были не самым последним, — напомнил я Хилдингу. — Судя по вашим словам, кто-то наверняка видел ее уже после вас.

— Разумеется, — поспешно ответил он. — И поскольку я не убивал ее, мне казалось, что совсем не обязательно говорить в данном случае правду. Ведь мы даем показания не под присягой.

— Вы неплохо разбираетесь в юриспруденции.

— Должен я извлечь хоть какую-то пользу из своей кандидатской степени.

— И все-таки врать полицейским не следует, — наставительно сказал я. — В любом случае они рано или поздно докопаются до истины. Это их работа. А тем, кто пытается сбить следствие со следа, придется несладко.

Хилдинг все еще прижимал к носу свой платок.

— Я пойду умоюсь,— сказал он.

Хилдинг вышел из комнаты, а я тем временем допил виски. Потом я встал, подошел к балконной двери и раздвинул шторы. Некоторое время я стоял и вглядывался в непроницаемую тьму, сомкнувшуюся вокруг дома. Внезапно из-за угла вынырнула машина и пронзила изгородь ярким светом фар. Сначала я подумал, что ошибся. Но тут же понял, что ни о какой ошибке не может быть и речи. Возле самой ограды мелькнула чья-то тень. Я снова задернул шторы и как ни в чем не бывало вернулся на место. Между тем Хилдинг уже спустился по лестнице и вошел в комнату. Лицо у него было чистое.

— Не хочется поздно тащиться домой, — вздохнул я. — Можно у вас переночевать?

— Конечно, — кивнул он.

Он хотел уложить меня в комнате для гостей на втором этаже, но я сказал, что предпочитаю спать на диване в гостиной. Пока он ходил за одеялом и стелил мне, я поставил у окна ширму. Теперь меня никто не увидит.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Ничего. Просто меня раздражают любители подглядывать в чужие окна.

Я снял ботинки и пиджак.

— Найдется что-нибудь почитать?

Он принес мне книгу одного итальянца, какого-то Маккарелло. Ее перевела Марта. На титульном листе была дарственная надпись.

— Это все, что у меня от нее осталось, — вздохнул Хилдинг.

— И кое-какие воспоминания, надо полагать, — заметил я. — У человека редко остается что-либо, кроме воспоминаний. Только маленькая горстка воспоминаний. Но их зато никто не может отнять. В этом-то и заключается их прелесть.

Да, в этот вечер я нес совершенно невероятный вздор. Он пожелал мне доброй ночи и поднялся по лестнице наверх. Я слышал, как он прошел по комнате и лег в постель. Прочитав несколько страниц, я закрыл книгу. Переведена она была неплохо, и только. Я лежал и думал о Марте, которая сидела под умывальником и смотрела на меня. Я попытался хотя бы мысленно ее унизить. Ведь она была всего-навсего безалаберной легкомысленной бабой, которой каждый месяц был нужен новый мужик! Университетская шлюха! Но только весь ее облик почему-то противоречил моим словам. Я уснул уже под утро, так и не погасив свет.

Проспал я несколько часов, потом проснулся от холода. Одеяло я сбросил еще ночью, и оно горкой лежало на полу. Сначала я никак не мог сообразить, куда меня занесло, потому лежал и смотрел на люстру. Потом вдруг вспомнил, что я у Хилдинга. Часы между окнами показывали четверть десятого.

Я встал и потушил настольную лампу, которая горела всю ночь. Начал искать сигареты, но не нашел. Порывшись в пепельнице, извлек оттуда окурок, уселся в кресло и закурил. Было холодно и противно. Голова раскалывалась от боли. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Ночь медленно отступала, и сквозь ширму уже проникал серый утренний свет. Докурив окурок до конца, я надел ботинки и пиджак, застегнул рубашку и затянул галстук.

Когда я стоял в передней и надевал пальто, на лестнице появился Улин.

— Ты уже встал? — спросил он таким тоном, словно я был его женой и мы прожили вместе по меньшей мере лет десять.

На нем был шелковый халат и туфли, волосы торчали дыбом, а лицо розовое, как у девушки. Нос немного припух.

— Как видите.

Он спустился еще на несколько ступенек. Потом остановился, опираясь на перила, и широко зевнул.

— У меня сегодня будет небольшая вечеринка.

— Я слышал. Все только о ней и говорят.

— Ну их к черту!

Некоторое время он молча смотрел на меня, потом торжественно объявил:

— Я посвящаю ее памяти Марты.

Меня удивило, что после всех событий минувшей ночи он был как огурчик. Конечно, он производил впечатление не вполне нормального человека.

— Почему бы вам не помянуть ее наедине с собой? — спросил я. — Зажечь свечу, открыть бутылку вина и посидеть себе спокойно.

И я снова почувствовал безумную усталость, уже не знаю в который раз за эти сутки.

— Жду тебя вечером,— гнул свое Хилдинг.— Где-нибудь около восьми.

— Вам не кажется, что мы уже достаточно повеселились? — спросил и направился к выходу.

— Если надумаешь, можешь прихватить свою валькирию,— предложил он.

Я не ответил и закрыл за собой дверь.

Стояло промозглое серое утро. Небо висело совсем низко, едва не касаясь верхушек деревьев. Ветер был северный, злой и сырой. Я обошел дом и пробрался к изгороди. Землю покрывал толстый снежный ковер, и скоро мои ботинки и галоши были полны снега. Сад занимал довольно обширную территорию. В левом углу, если встать лицом к дому, рос густой кустарник. Я подошел к изгороди позади кустарника. Ночью выпало совсем немного снега, и я сразу заметил чьи-то следы. Они начинались возле просвета в углу изгороди и шли к тому самому месту, где я увидел кого-то в свете автомобильных фар. Теперь не оставалось никаких сомнений: ночью здесь кто-то был.

Я сел в автобус. Он был битком набит свежевыбритыми, пахнущими мылом нормальными людьми, которые вчера легли, как только потухли экраны их телевизоров, а сегодня встали около восьми и плотно позавтракали. И все они казались свежими и отдохнувшими.

Из автобуса я вышел у Йернбругатан, перешел Эфре-Слотсгатан и повернул в Гронгрэнд. Потом поднялся по лестнице, открыл дверь и вошел в прихожую. К зеркалу была по-прежнему прикреплена записка, которую я оставил уходя. В ней было написано, что я выйду прогуляться и вернусь через час. Я скомкал записку и бросил ее в пепельницу на телефонном столике.

Ульрика все еще спала. Некоторое время я стоял и смотрел на нее. Тут она проснулась и увидела меня.

Она была в чудесном настроении и непременно хотела поцелуй, и она его получила. А потом захотела кое-чего еще, но больше ничего не получила. Она прижалась ко мне и стала ласкать, но я сказал, чтобы она встала и сварила кофе. Уж если мне не дали поспать, то пусть мне хотя бы дадут кофе. Напившись кофе, мы еще немного полежали, а потом приняли ванну, и я почувствовал, как ко мне снова возвращается тепло и жажда жизни. Но продолжалось это недолго. Когда я снова вошел в комнату, голая Ульрика занималась гимнастикой. При этом она распахнула настежь балконную дверь. Я бросился ее закрывать, осведомившись, не хочет ли она получить воспаление легких. Закрывая балконную дверь, я увидел старика в окне на противоположной стороне улицы. Этот мерзавец стоял и смотрел на Ульрику. Когда старик увидел меня и понял, что праздник кончился, он тут же нырнул за штору. Однако Ульрика нисколько не смутилась.

Я закурил и погрузился в чтение газеты.

Прочитав всю газету с начала до конца, я не стал от этого ни умнее, ни счастливее. Там писали о смерти Марты Хофштедтер и поместили ее фотографию, которая была так же мало похожа на живую Марту, как и ее мертвое лицо под умывальником. В газете упоминали и про меня. Там было написано, что мне двадцать четыре года, а не двадцать два, как на самом деле. Далее сообщалось, что расследование ведет комиссар Бюгден. Бюгден несколько туманно высказался насчет того, что они еще не напали пока на след, который позволил бы вести расследование в каком-нибудь определенном направлении, но они полны оптимизма, поскольку располагают важными вещественными доказательствами, найденными на месте преступления. Видимо, речь шла о галошах Манфреда Лундберга. В заключение Бюгден сказал, что у них есть весьма обоснованные подозрения, но говорить о чьем-либо аресте пока рано. А в общем все это было враньем от первого до последнего слова.

Потом я принялся за рубрику, посвященную проблемам культуры. Дискуссию об «открытом искусстве» воспринимать в такую рань было просто невозможно. Далее я просмотрел новости со всего света, новости театральные и новости спорта с отчетом о хоккейном матче, а также радио— и телевизионные программы. На это ушло целых полчаса. Потом я встал и принес утреннюю почту — несколько бандеролей и журналов и еще открытку от мамы с каким-то пейзажем. Она отдыхала на Канарских островах и упивалась солнцем. Сияло солнце, синело небо, и даже в тени было немыслимо выше нуля. Маме жилось чудесно, и она спрашивала, как живется мне.