Путешествия трикстера. Мусульманин XVI века между мирами - Натали Земон Дэвис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Некоторые важные слова напрашивались на сближение, хотя и оставалось место для вариантов — прежде всего, Аллах. Здесь Мантино оставил пробел после арабской записи Йуханны ал-Асада. Еврейское четырехбуквенное имя Бога и его производные несли в себе благоговение, святость и силу. Это слово наверняка значилось на обороте мезузы на двери дома Мантино, но он не вписал его на место в этом светском словаре. (Последующий владелец-христианин добавил неправильно написанное по-еврейски «имя»: Хей, Ламед, вместо Алеф, Ламед[615].)
Йуханна ал-Асад и Мантино, должно быть, говорили об Иблисе и Шайтане, арабских именах дьявола, каждое из которых внесено в словарь на соответствующую букву. Рассматривая еврейские варианты перевода, они, вероятно, сравнивали многочисленные обличья дьявола: враг, лукавый, непокорный предводитель мятежников против Бога и так далее. Слово «шайтан» помещается в словаре ближе к концу, в той части алфавита, где Мантино перестал заполнять свои колонки, но он, скорее всего, собирался написать «Сатана» на иврите и, возможно, рассказать Йуханне ал-Асаду об этимологии этого имени у Маймонида: satah — «отклоняться», «сбиваться с пути». Он, может быть, думал даже приписать «Самаэль», ведь сказал же Маймонид в своем «Руководстве для недоумевающих», что «Самаэль — это имя, обычно применяемое нашими мудрецами к сатане»[616].
Слово «Иблис» располагалось недалеко от начала. Какие еще имена мог использовать Мантино для Иблиса, кроме Сатаны и Самаэля? Помимо еврейских терминов, обозначающих «злой дух», «искуситель» и тому подобное, другим именем, чаще всего произносившимся в его время, вероятно, было «Лилит». Эта могущественная демоница в некоторых каббалистических источниках называется женой Самаэля. Мантино как врач, конечно, знал, как часто имя Лилит стояло на еврейских амулетах, предназначенных для защиты новорожденных детей от зла. Но могли ли они с Йуханной ал-Асадом счесть его подходящим соответствием для перевода имени Иблиса?[617]
Вместо этого Мантино написал в колонке для иврита слово «Люцифер» латинскими буквами — имя, подчеркивающее происхождение дьявола как падшего ангела, «сияющей звезды» в Книге Исайи (14: 12). Древние и средневековые раввины не использовали имя Люцифер, но некоторые из них рассказывали о падшем ангеле по имени Шемхазай, который, обманутый Астерой (Иштар), по оплошности дал ей вознестись на небо, где она и расположилась в качестве утренней звезды. Судя по всему, из‐за таких преданий — вероятно, обсуждавшихся с Йуханной ал-Асадом, — Мантино и остановился на варианте «Люцифер», который, по крайней мере, имел связь с кораническими упоминаниями об Иблисе как о падшем ангеле[618].
Когда Йуханна ал-Асад дошел до внесения в словарь слов, относящихся к Пяти столпам ислама, то есть к пяти требованиям, которые должны выполнять все мусульмане, то он мог заметить между всеми тремя языками глубинные черты сходства наряду с мельчайшими различиями. Его многочисленным арабским терминам, обозначающим «служение Богу, благословение, мольбу, молитву» — убудийа, барака, даава, салах — можно было подобрать эквиваленты и на иврите, и на латыни. Точно так же, когда он писал «воздержание» (имтинаа), он мог думать не только о словах на иврите и латыни, которые следовало написать рядом с его арабскими, но и про Йом Кипур и Великий пост. А записывая слово хадж, относящееся к паломничеству в Мекку, он, вероятно, ожидал увидеть на иврите и латыни названия паломничества в Иерусалим[619].
Работа над словарем была для Йуханны ал-Асада в известном смысле духовным упражнением. Закат и садака равнозначны «милостыне», ихсан — «щедрости»: давая деньги нищему или делая другое реальное благотворительное пожертвование, вместо того чтобы лишь выражать внутреннее намерение сделать это в качестве своего ежегодного обязательного заката (как призывали морисков в фетве 910/1504 года, посвященной такийе), Йуханна ал-Асад мог видеть в этом доброе дело, что принято как в исламе, так и в христианстве[620].
Рассмотрим гораздо более деликатный пример, который находится не в словаре Йуханны ал-Асада, а в написанном в 1521 году вступлении к его арабской транскрипции Посланий апостола Павла: он называет Иисуса «Сыном Божиим». При этом он мог сказать себе, как рекомендовано фетвой, что, хотя внешне ему нужно угодить своему покровителю, Альберто Пио, подспудно он подразумевает фразу «Иисус — сын Марии, поклоняющейся Богу»[621].
Впрочем, он также мог понимать эту фразу как содержащую идею, присущую некоторым течениям ислама, в частности суфизму, основанному философом и мистиком Ибн Араби, рожденным в ал-Андалусе за три столетия до ал-Ваззана. Ибн Араби соединил Творца и Творение в вечном дуэте, но не через единосущность, что неприемлемо в исламе, а через волны откровения. Таким образом, он усилил божественную эманацию пророков, принесших откровение, включая Иисуса, — предшественников совершенного Мухаммада. Мусульмане должны следовать путем тех, кого благословил Аллах, — говорит Ибн Араби, — то есть путем Мухаммада, включающим в себя все религии божественного откровения, существовавшие до него. Но Аллах породил все существа и уделил некую часть знания о себе всем верующим. «Путь Божий — это общий путь, по которому идут все существа, и он ведет их к Богу. Он включает в себя каждую богооткровенную религию и каждое толкование разума». В мистическом состоянии Ибн Араби увидел единство различных религий:
Мое сердце открыто для всех форм;
это пастбище для газелей
и монастырь для христианских монахов,
храм для идолов
и Кааба паломника,
скрижали Торы
и книга Корана[622].
Йуханна ал-Асад не проявил особой восприимчивости к мистицизму в тех произведениях, которые дошли до нас, но он дорожил традицией ал-Газали с ее мистическими оттенками и декламировал его стихи и рифмованную прозу в те годы, когда жил в христианских краях. И по-арабски, и в латинском переводе он вспоминал для своих читателей-христиан знаменитую строку
