Слово о словах - Лев Успенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я думаю, вы не будете возражать, если я скажу, что наши выражения «вызвать на два слова» или «объяснить в двух словах» должны звучать далеко не одинаково в устах китайца или сиамца, с одной стороны, и индейца племени фокс или пайют – с другой. Очевидно также, что если самые короткие слова свойственны «корневым» языкам, то наиболее длинные слова-удавы мы имеем основание искать в языках «инкорпорирующих». Наши же флективные и агглютинирующие языки, наиболее нам знакомые и близкие, занимают в этом строю, бесспорно, среднее место. Так, что ли?
Все это звучит весьма убедительно. Да так оно и было бы, если бы «длина слов» зависела только от их внутреннего строения, если бы длинные слова всегда слагались только из одного корня и нескольких «служебных частей». Но, к вашему утешению (если вашим родным языком является один из языков флектирующих и если вам очень хочется, чтобы у него были шансы стать чемпионом «длиннословия»), есть и другие способы получать из односложных слов многосложные, да еще какие многосложные!
САМОЕ ДЛИННОЕ СЛОВО МАРКА ТВЕНА
Знаменитый юморист почему-то очень охотно касался в своих произведениях различных особенностей именно немецкого языка. Он возвращался к ним неоднократно.
Как известно, язык этот обладает способностью образовывать сложные слова, подобные нашим «Фарфортрест» или «Ленинградуголь». В немецких военных книгах, например, то и дело натыкаешься на такие термины, как «вер-махт» (оружие+сила=армия), «панцер-шиф» (броня+корабль= броненосец), «флугцойг» (полёт+снаряд= самолет) и т. п.
Между этими терминами и нашими обычными сложными словами есть разница: те мы образовываем обязательно при помощи соединительной гласной «о» или «е» (сам-о-лет, земл-е-роб) и, надо сказать, прибегаем к ним без особой охоты. Немцы же (как и англичане), хотя и могут применять в таких случаях вместо соединительного согласного суффикс родительного падежа «-с» (рейс-с-вер, криг-с-гефангенэ), нередко обходятся без него, а используют они такой способ словопроизводства буквально на каждом шагу.
Правда, это свойственно, как мы видели, и китайскому языку. Но если в Китае или в Англии допускается образование по этому способу слов из двух, много из трех корней, то немецкому языку никаких границ в этом смысле не положено. Сравнительно недлинные, односложные и двусложные слова, как намагниченные, притягиваются друг к другу и соединяются в единое целое без каких-либо «заклепок» – изменений.
В русском языке:
В немецком языке:
сам + ходить = самоход
нэбель + верфер = нэбельверфер
(Nebel + Werfer = Nebelwerfer)
(туман + метатель = дымовой завесчик)
земля + трясение = землетрясение
вооль + бефинден = воольбефинден
(Wohl + befinden = Wohlbefinden)
(хорошо + пребывать = здоровье)
язык + знание = языкознание
фогель + фенгер = фогельфенгер
(Vogel + Fänger = Vogelfänger)
(птица + ловец = птицелов)
И если у нас каждое такое многосложное слово выглядит как сравнительно редкое отклонение от нормы (лишь в переводах с древних языков то и дело попадаются «розоперстые» и «пестросандальные» богини), то в Германии они не смущают никого.
Вот почему в «Войне и мире» Л. Толстого старый князь Болконский, посмеиваясь над бездарным австрийским военным советом (по-немецки: «Гофкригсрат»; от слов «гоф» = «двор», «криг» = «война» и «рат» = «совет»), по праву называет его «гофкригсзурстшнапсратом».
Такого слова никогда не было в немецких словарях. Но любой немец, услышав его, прекрасно бы понял, что оно означает: «Гоф+кригс+вурст+шнапс+рат» – «придворный военно-колбасно-водочный совет».
В длиннейшем слове этом нет ровно ничего непозволительного с точки зрения правил немецкой грамматики. Она знает слова и того длиннее.
Филателисты могут найти в старых каталогах немецкую марку, выпущенную когда-то в память путешествия последнего кайзера Вильгельма II в Иерусалим. Она называлась так: «КайзерВильгельмИерузалэмсрайзегедэхтнисбрифкартенпостмаркэ».
А один советский языковед в своей книжке о языке упоминает о немецкой надписи, которую он читал на дверях одной из комнат какого-то ученого клуба:
«Центральвиссеншафтлихгелээртермэншэнлебэнсбедингунгенфербессэрунгсауссшусстрэффпунктклассэ»[106].
Это слово, вероятно, было придумано в шутку, но построено-то оно было по всем правилам немецкого «словосложения»; означало оно примерно что-то вроде: «комната комиссии по улучшению жизни ученых».
Вот этой примечательной способности немецкого языка и дивится в своем рассказе американский юморист Марк Твен.
«В одной немецкой газете, – уверяет он, – я сам читал такую весьма занятную историю:
Готтентоты (по-немецки: „хоттенто́тэн“), как известно, ловят в пустынях кенгуру (по-немецки „бойтельра́тте“ – сумчатая крыса). Они обычно сажают их в клетки („ко́ттэр“), снабженные решетчатыми крышками („латтенги́ттер“) для защиты от непогоды („ве́ттэр“).
Благодаря замечательным правилам немецкой грамматики всё это вместе – кенгуру и клетки – получает довольно удобное название:
„Латтенгиттерветтэркоттэрбёйтельраттэ“.
Однажды в тех местах, в городе Шраттертро́ттэле[107], был схвачен негодяй, убивший готтентотку, мать двоих детей.
Такая женщина по-немецки должна быть названа „хоттентотэнму́ттэр“, а ее убийца сейчас же получил в устах граждан имя „шраттертроттэльхоттентотэнмуттэраттэнтэтэр“, ибо убийца – по-немецки „аттэнтэтэр“.
Преступника поймали и за неимением других помещений посадили в одну из клеток для кенгуру, о которых выше было рассказано. Он бежал, но снова был изловлен. Счастливый своей удачей, негр-охотник быстро явился к старшине племени.
– Я поймал этого… Бёйтельра́ттэ! Кенгуру! – в волнении вскричал он.
– Кенгуру? Какого? – сердито спросил потревоженный начальник.
– Как какого? Этого самого! Ляттэнги́ттэрветтэрко́ттэрбёйтельра́ттэ.
– Яснее! Таких у нас много… Непонятно, чему ты так радуешься?
– Ах ты, несчастье какое! – возмутился негр, положил на землю лук и стрелы, набрал в грудь воздуха и выпалил:
– Я поймал шраттертро́ттэльхоттэнтоттэнмуттэраттэнтэтэрляттэнги́ттерветтэркоттэрбёйтельра́ттэ! Вот кого!
Тут начальник подскочил, точно подброшенный пружиной:
– Так что же ты мне сразу не сказал этого так коротко и ясно, как сейчас?!»
Автор «Тома Сойера» и «Гека Финна», можно думать, не слишком считался с немецкими словарями, когда писал свой смешной рассказ. Города «Шраттертроттэль» вы на картах мира не найдете. Неграм несвойственно болтать между собой по-немецки. Кенгуру отродясь не жили в Южной Африке. Наверняка выдумана и немецкая газета, и невежественная корреспонденция в ней, и само это слово, напоминающее скорее тяжеловесный железнодорожный состав, чем обычное существительное. Не выдумал Марк Твен одного – действительной способности немецкого языка нанизывать таким образом одно на другое обычные слова-корни, превращая их в длиннейшее сложное образование.
Способность эта свойственна не одному только немецкому языку. Ученые люди, пользуясь латинскими и греческими корнями для обозначения химических веществ, иной раз соединяют их в слова ничуть не короче марктвеновских. Тут это неудивительно; если интересующее химиков вещество состоит из доброго десятка составных элементов, то они и сочетают вместе десять их названий: кто им может помешать?
Тот, кто, по несчастью, болел малярией, принимал, вероятно, желтый горький порошок, называемый в аптеках акрихи́ном. У него есть, однако, другое, более точное химическое наименование. Химики зовут его:
«Метоксихлордиэтиламинометилбутиламиноакридин».
Может быть, вы скажете, это не слово? Нет, это всё-таки слово, и слово русское. Его можно склонять (попробуйте!). Вы сразу же увидите, что это существительное, а не глагол. Вы не поверите, если я вам скажу, что его можно сочетать с прилагательным «желтая». «Нет, – возразите вы, – „желтый“! Это мужской род!» Значит, это слово!
Можно найти и прилагательные такой же почти длины:
«Метилциклогексентилметилбарбитуровая кислота».
«Тетраметилдиаминодифентиазониевый хлорид» и т. п.
Попробуйте-ка возразите, если я скажу, что и это русские слова.
Что же получается?
Очевидно, теперь мы знаем основные способы, которыми языки образуют свои «длинные» слова из коротких, главным образом односложных, корней. Мы видели три таких способа.
Иногда несколько слов просто прикладывается друг к другу, как в немецком языке. Границы этому прикладыванию никакой установить нельзя: сколько бы ни было уже сложено вместе слов, всегда можно к тому, что получилось, прибавить еще словечко и сделать всё целое еще длиннее. Выходит, что этот способ не позволяет говорить о самом длинном слове мира.
