Аркадия - Лорен Грофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эйб был самым практичным из людей, говорит Шерил. Бесил чертовски, но всегда добивался своего.
Меньше всего я думала про него, что он сделает то, что сделал, говорит Диана. Мы всегда думали, что Ханна… И она замолкает, вся в чувствах, выпучив глаза на жену.
Вот почему Эйбу это удалось, а Ханне – нет, говорит Крох, когда откатывает волна боли.
Они показывают ему фотографии детей Маффин, все восемь похожи на сов, в очках и в рубашках, застегнутых по самое горло. Миссионеры, фыркнув, говорит Шерил. А ведь выросла с двумя старыми язычницами вроде нас. Поневоле задумаешься, откуда взялась вся эта религия.
Провожая Кроха, Диана обнимает его и шепчет на ухо: Ты вытащишь свою мать. Тебе всегда удавалось.
Затем она показывает ему морковку, которая выросла на их грядке. Странная мутантная штука похожа на два тела, переплетенных в соитии. Покажи это Ханне, говорит она. Наша морковка по Камасутре. Мы приберегали ее для какого-нибудь особого случая. Снова один в машине, с непристойной морковиной в руке, он слышит в ушах отголоски женского смеха, и они его утешают.
При виде того, как Грета выходит из школы, его омывает таким облегчением, что руки дрожат. Идет она медленно, но подбородок ее грозно вздернут. Садится в машину – и ни слова.
На полпути к дому, отчаявшись, он прерывает молчание: Ну, по крайней мере, все твои конечности при тебе, на что она отвечает кратким: Ха! Затем добавляет: Давай просто назовем это любопытным социологическим экспериментом, – а потом упорно молчит.
* * *
Крох едва успевает припарковаться, как Грета выпрыгивает из машины, решительно идет в комнату Ханны, где рывком раздвигает шторы. Вот так, заявляет она. Хватит. Исчезает в ванной и открывает там кран.
Крох берет мать на руки. Он думал, что она легкая. Ничего подобного, она так крепко сбита, что он чуть ее не роняет и не без труда доносит до ванны. Ого, говорит он. Грета набухала в воду столько шампуня, что пена в фут высотой.
А что? – отвечает она. – От нее пахнет. Без обид, бабушка, но от тебя, правда, воняет.
Это от вас воняет, шепчет Ханна. Она плачет. От обоих. От вас воняет.
Крох с дочерью вместе расстегивают молнию на платье Ханны и стягивают его через руки и голову. Снимают вспомогательные покровы, каких мир не видывал уж лет десять: бюстгальтер с чашками, заостренными, как пара ракет, унылые рыжие чулки, комбинацию, ни дать ни взять мешок под картошку. Помогают забраться в ванну, сгибая за нее негнущиеся конечности. Она все еще в жемчужном ожерелье, которое Эйб преподнес ей на тридцать пятую годовщину свадьбы. В тот вечер она почти что разгневалась на него, сказав, что это расточительство, и спросила: неужто она из тех женщин, которым под стать жемчуга. Все, кто был за столом, подавили усмешку. Жемчуга на шее проявили в Ханне ту тень благовоспитанной дебютантки, что жила в старой бунтарке. Влюбись она не в Эйба, а в кого-то еще, Ханна сейчас устраивала бы вечеринки после спортивных состязаний между соседями, попивала джулеп и маялась вопросом, отчего ж мир так пуст, когда стучишься в него старательно вызолоченным кулачком.
Крох старается не видеть того, что и так уже видел: правые нога и рука матери атрофированы и искривлены. Левая рука движется в том же направлении. У кожи странно сероватый оттенок.
Ханна прячет лицо в пузырьки. Грета вылепливает из ее мокрых волос рожки. Крох берет теплую мочалку и проводит ею по телу матери, сдирает смрад траура. Когда он моет ей ноги, Ханна поднимает лицо, под слоем пены, как у куклы амишей, лишенное всяких черт. Грета осторожно стирает пену, очищает глаза и рот. Но рожки, проказница, оставляет.
* * *
Вымытая, Ханна сидит за столом. Ее волосы высушены и заплетены в косу, одета она в древний спортивный костюм, выношенный до такой мягкости, что он будто собственная ее кожа. Съела смесь авокадо с растопленным соевым сыром, выпила немного чаю со специями. Крох ставит старую пластинку, и на закате под разносящиеся по дому трели Джоан Баэз Грета убегает на очередную пробежку. Когда ее шаги затихают, Ханна обращается к Кроху. Это жестоко, говорит она. Язык у нее еле ворочается, мышцы челюсти сводит. Эгоистично с твоей стороны вынуждать меня проходить через это, говорит она.
Эгоистично, повторяет он очень тихо. Долгоножка-паучок огибает край солнечного пятна на линолеуме.
Когда он отвечает, гораздо позже, то смотрит в сторону кухонного окна. Ограниченный рамой мир унимает волнение: воробьи порхают над зелеными полями, сквозь стволы кленов виднеется предзакатный проблеск Аркадия-дома. Квадратик окна – это все, что он в силах принять в себя прямо сейчас.
Когда я был маленьким, говорит он. Когда ты делалась грустной, усталой и спала не переставая всю зиму, я только смотрел, как ты лежишь себе, и все. Летом ты была такой шумной, золотистой, счастливой, и вдруг, в один день, просто уходила. Становилась бледным подменышем вместо моей мамы. В Хлебовозке было так холодно. Если Эйб не приходил домой пораньше, я ничего не ел с завтрака до ужина. Иногда я пытался пробудить тебя поцелуем, но на это меня не хватало, никогда я не мог заставить тебя проснуться. В глубине души я был уверен, что это моя вина.
Не твоя это была вина, огрызается Ханна. И не моя, если ты пытаешься внушить мне, что я была эгоистка. Так работает химия мозга. Тебе ли этого не знать, Крох.
Он смотрит на нее. Челюсти у нее сжаты: она борется изо всех сил. Мир в окне синеет.
Каждый раз, говорит он, ты себя уводила. Я хотел только, чтобы ты вернулась.
Он смотрит, как она пытается сгрести со стола крошки мясистым краем ладони, сдается и обхватывает рукой бок кружки.
Но я так и делала, говорит она. Возвращалась. И в этот раз тоже. Тебя там не было,
