Кью - Лютер Блиссет
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В глубине зала на троне Давида бесцеремонно развалился мальчишка, закинувший ноги на подлокотники. От скуки он играет с монеткой. На одежде, которая слишком велика ему, множество золотых ожерелий, рукава закатаны до локтей. С трудом узнаю Шеар-Яшуба, любимца Бокельсона, однажды зимним днем спасенного им от участи последователей старой веры.
Царь поднимается, оперевшись руками о стол. Он вертит головой в поисках жертвы, с которой можно скреститься взглядом. Среди участников пирушки переполох. Глаза моментально опускаются.
— Крехтинг!
Министр подскакивает. Все остальные вздыхают с облегчением. Царь напирает:
— За герцогство Саксонское, Крехтинг!
Нарочито подражая крестьянскому говору:
— «Для чего же ты ныне так громко вопиешь? Разве нет у тебя царя? Или не стало у тебя советника, что тебя схватили муки, как рождающую? Страдай и мучайся болями, дщерь Сиона, как рождающая, ибо ныне ты выйдешь из города и будешь жить в поле и дойдешь до Вавилона. Там будешь спасена, там искупит тебя Господь от руки врагов твоих». Кто я? Кто я?!
Крехтинг краснеет, уставившись на обглоданный задок барашка у себя перед носом, толкает локтем соседа в надежде на подсказку.
Царь явно огорчен:
— Достаточно, ты не знаешь…
Взгляд буравит всех, сидящих за столом:
— Книппердоллинг! За курфюршество Майнцское!
Кончиком скипетра он слегка постукивает по кувшину. Затем одним решительным ударом разбивает его на куски. Вода разливается по столу.
— «Господь Бог твой, который среди тебя». Да или нет?
Бургомистр спешит с ответом:
— Да! Да!
— Нет, ты должен сказать мне, кто я, кто я!
Облаченный в кафтан из парчи, вероятно скроенный из
занавесок или обоев дома фон Бурена, Книппердоллинг нервно теребит бороду. Живот, весьма внушительный какое-то
время назад, теперь обвис и опал вместе со вторым подбородком. Черный хохолок безвольно свалился набок, как ухо легавой. Потухший взгляд побитой собаки. Он пытается блеснуть ответом:
— Исайя?
— Не-е-е-е-е-т!
Он нервничает. Взбирается на стол:
— Пальк! За Гельвецию и Утрехт!
Он набрасывается на голову поросенка и ввязывается в безнадежную борьбу, сопровождаемую внушительным ревом и криками, пока не раздирает ее пополам. Отбрасывая прочь клочья, он резко оборачивается:
— Кто я, кто я?
Дьякон заметно пьян, он начинает раскачиваться на своем месте и вынужден прилечь на стол. На лице играет довольная улыбка.
— Да, да, простой вопрос: Симеон!
— Неверный ответ, тупица!
Он хватает ребро свиньи и запускает им в Палька. Глубоко вздыхает и обращается к Ротманну, почти незаметному в конце стола.
— Бернард…
Старое изнуренное тело облачено в грязную одежду, на лице печать смерти, крошечные глазки. Кажется, прошли годы с тех пор, как обаятельный проповедник знакомил последователей Матиса с положением дел в Мюнстере, и с тех пор, как монастырь Убервассер опустел от его слов.
— Михей, Моисей и Самсон.
Царь аплодирует, его примеру моментально следуют все остальные.
— Хорошо, хорошо. А теперь, Дивара, царица моя, сыграй Саломею. Давай, давай, Саломея! Музыку, музыку!
Дивара запрыгивает на стол и начинает вращаться и извиваться под звуки лютни и флейты. Платье соскальзывает с ее плеч, ноги обнажены. Она рассекает воздух волосами и сжимает руки над головой, изогнув спину.
Танец Саломеи, стремящейся заполучить голову Иоанна.
Яна Бокельсона, портняжки и сводника из Лейдена, комедианта, апостола Матиса, мюнстерского пророка и царя.
Яна и всех остальных.
Гора трупов. Она это знает.
Я смотрю на танцующую смерть, выбирающую одного за другим, пока не решаюсь выйти из тени, дав ей возможность заметить и меня.
Она останавливается, совершенно неожиданно, словно первая увидела призрак. Сидящие за столом, окаменевшие и разглядывавшие меня с открытыми ртами, возвращаются к жизни, на миг увидев себя моими глазами: одряхлевшие и слабые, безумные, омерзительнейшие калеки и уродцы.
И снова она дарит мне мимолетную улыбку, словно нас лишь двое.
Забери их прочь, их всех.
Око Караффы
(1535 год)
Письмо, посланное в Рим из города Мюнстера, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 30 июня 1535 года.Мой достопочтеннейший господин.
К тому времени, когда Вы будете держать в руках страницы этого послания, известие о конце Царства Сиона в городе Мюнстере уже, без сомнения, достигнет ушей Вашей Милости. Ибо величайшее внимание всех стран было приковано к исходу осады, а Вашей Милости — к отдельным деталям, которые Вас особо интересовали. Следовательно, к этому интересу, как и к естественному для культурнейшего и образованнейшего человека любопытству, я апеллирую, а значит, мое письмо может оказаться полезным, если осветит некоторые подробности, показавшиеся мне важными после многих месяцев молчания.
Но вероятно, мне стоит начать рассказ с личного восприятия, что, без сомнения, послужит Вашей Милости для того, чтобы понять в истинном свете мое положение, так как за тридцать шесть лет, отпущенных мне Всевышним, я никогда не переживал столь изматывающих тело и столь угнетающих дух событий. Так что, случись самому трезвому и разумному человеку пережить такое, и он стал бы безумнейшим из безумцев.
В критические дни осады Мюнстера я наблюдал, как запасы продовольствия становились все более ограниченными, а лица жителей — все более изможденными. Я видел, как всего за неделю крысы исчезли с городских улиц, и начал подозревать, что не только из-за явного сумасшествия, но и в силу трезвого расчета Ян Бокельсон стал казнить все больше и больше недовольных: меньше ртов, которые надо кормить, больше мяса, которое можно съесть.
Надо сказать, что, будь фронт анабаптистов более прочным, моя миссия оказалась бы не столь трудной. Я бы с легкостью назвал народ в городе силами Сатаны, а расположившихся снаружи наемников — воинством Божьим. Но в свете развития событий становилось все очевиднее, что Царь Сиона и его придворные — единственные истинные враги, а остальные осажденные — безвинная паства. Абсолютное сумасшествие Бокельсона сделало анабаптистское безумие всех остальных не столь страшным.
Таким образом, не единожды выслушивая, как он обещает людям, что превратит для них камни мостовой в хлеба и фазаньи ножки, я испытывал непреодолимое желание убить его, стереть с лица земли, освободить народ от этого ига, которое он вынужден терпеть лишь из-за внешней опасности.
Тем не менее корреспондент Вашей Милости лично причастен к зародившемуся в городе расколу. После пришествия Яна Матиса я завоевал дружбу главного проповедника общины, Бернарда Ротманна, человека большого ума и высокой культуры, о котором я уже упоминал в письме, написанном больше года тому назад. Как только я увидел, каким образом его вывел из игры новый пророк, Матис, я сразу понял, насколько его ум и опыт могут оказаться полезными для выполнения моих планов. Я мог воспользоваться недовольством бывшего вожака, прекрасного знатока Библии, отодвинутого в сторону простым пекарем и вульгарным сводником. Но Ротманн тяжело заболел, а вместе со здоровьем у него пропало и желание бороться. В конечном итоге он удовлетворился ролью придворного теолога Иоанна Лейденского. И все же ни один просвещенный человек, как бы слаб и изможден он ни был, не смог бы долго выносить спектакля о Сионском царстве.
Не помню, как появилась идея полигамии, возможно, меня вдохновила легенда о том, что анабаптисты помимо вещей обобществляют и женщин. Я долго дискутировал с Бернардом Ротманном по поводу взглядов библейских патриархов на вопросы семьи и брака, пока проповедник не посоветовал Бокельсону принять этот обычай, настолько одиозный, что вызвал враждебность народа. После этого все утонуло в море крови, а сам Ротманн в конце концов взял и себе четырнадцать жен. Но дух осажденного города, который до этого момента единым фронтом противостоял атакам епископа фон Вальдека, был безнадежно сломлен — больше никогда там уже не было единства.
Таким образом, особой нужды в предателе не было, даже если бы осажденные были лучше организованы и меньше боялись поражения. И все же казалось, осада не закончится никогда. Бесспорно, Новый Сион был на грани падения от голода, как бесспорно и то, что железное кольцо, созданное войсками епископа вокруг города, — не прошло и года — стало по-настоящему действенным, но при длительных кампаниях в наемных армиях начинаются заметное брожение и падение боевого духа, усиливающиеся по мере задержки оплаты.
Я пробрался в лагерь епископа на рассвете 24 мая, несмотря на аркебузы наемников, нацеленные мне в голову, и крики городской стражи, требовавшей, чтобы я вернулся. Недоверие капитана Вириха фон Дауна мне удалось преодолеть, слепив из глины модели укреплений Мюнстера и детально охарактеризовав недостатки городской охраны. Достоверность своих слов мне пришлось подтвердить, вскарабкавшись глухой ночью на городские бастионы и ускользнув из ворот живым и невредимым.