Щенки Земли - Томас Диш

Нынче ночью коечные пружины вели себя тихо, но время от времени между всхрапываниями мафиози раздавался тяжелый вздох Донни или Питера.

18 мая

Нынче целый вечер беседовал с молодым Райгором Мортисом. Может быть, эпитет неточен, поскольку Р.М. ближе всего подходит под понятие «друга» из всего того, что я нашел здесь. При всей его ортодоксальности, он — серьезно мыслит, человек доброй воли, и наши разговоры, как я надеюсь, нечто большее, чем упражнения в риторике. Со своей стороны, я знаю, что ощущаю, помимо моего евангелистического стремления переубедить его, почти безрассудное желание его понять, потому что именно Р.М. и ему подобные делают бесконечной эту неслыханную войну, верят, причем чистосердечно, в чем я никак не могу усомниться, что, поступая так, они выполняют некую моральную акцию. Или я должен принять тезис наших неомиллсистов (скорее, неомакиавеллистов), которые отстаивают ту точку зрения, что избирателями, т.е. обладателями стоячих мест в партере на представлении драмы этого мира, просто пользуются тайные хозяева с вашингтонского Олимпа, которые формируют их мнение так же легко, как управляют (по общему мнению) прессой?

Я бы даже хотел, чтобы было именно так: если бы убеждение было такой легкой задачей, видимо, было бы можно надеяться, что всего нескольких голосов в пользу праведности хватило бы для достижения такого же эффекта. Однако ни мне, ни кому-либо другому из тех, кого я знаю по Комитету борьбы за Односторонний Мир, так и не удалось никого убедить даже в безумии и аморальности этой войны, не считая тех, кто и без того всем сердцем приветствовал подобный образ мышления и нуждался не в убеждении, а всего лишь в нашем подбадривании.

Возможно, Андреа права; может быть, я должен был оставить эту войну политиканам и пропагандистам — экспертам, как их называют. (Вот именно! Об Эйхмане говорили как об «эксперте» по еврейской проблеме. И это несмотря на то, что он говорил на идише!) Добровольно отказаться от полемики, чтобы иметь возможность посвятить свой талант исключительно музам.

Тогда кому же посвятить свою душу, Дьяволу?

Нет, хотя сопротивление — безнадежная задача, молчаливое согласие было бы еще хуже. Взять хотя бы Ян-германна: он молчаливо согласился, он остался в терпимом одиночестве, он надел на совесть намордник. Дала ему поддержку ирония? Или муза? Когда ты в актовый день поднимаешься, чтобы прочитать адрес, а половина аудитории покидает зал, куда девается твоя величественная невозмутимость, о поэт? А его последняя книга — такая скверная, такая скверная!

Но Янгерманн наконец понял истинное значение своего молчания. Когда я разговариваю с P.M., сам язык, кажется, меняется: я пытаюсь охватывать умом смысловые подтексты, но они шарахаются прочь, словно пескари в горном потоке. Или, метафора получше, каждый из них подобен тем потайным дверям, которые используются в фильмах ужасов. Такая дверь выглядит частью книжной полки, но стоит освободить скрытую пружину, и она поворачивается своей задней стороной, которая представляет собой грубое каменное лицо. Надо попробовать развить этот образ.

Напоследок несколько слов о Р.М.: мы не понимаем и, боюсь, никогда не сможем понять друг друга. Иногда я задаюсь вопросом, а не объясняется ли это просто его тупостью.

19 мая

Снисходит муза — принимая характерные черты маски смерти от приступа поноса, дополняемого головной болью. Оден помечает где-то (в «Послании лорду Байрону»?), что «так часто тонких образов приход поэту, та-ти-та-та-ра, грипп дает».

Несмотря на этот маленький парадокс, не стоит и говорить, что так хорошо я не чувствовал себя уже многие месяцы. По случаю этого события я переписываю свое маленькое стихотворение (образец тончайшей лирики, но — Боже! — какое долгое время отделяет его от последнего предыдущего):

Как так случилосьВойти в кедровый гробЧто еще не времяНо росы уж нетНе описать словамиИ пение воследЕго я слышуВоистину как немы камниКак я мог решитьсяВ глухую темнотуПослушать пениеДа битые горшкиКо мне нисходят в гробНет нет я не могуНи мотыльков ни бьющихся горшковЧто я стал готовНе ясно развеЯ лишь в началеА позади словаМою печальС моим наитьемСойти сюдаСвою оставив душуОдни лишь мотылькиОстановить пряденьеДовольно[24]

2 июня

Я — заключенный, которого держат под стражей! Меня обманом забрали из тюрьмы, где я находился по закону, и перевели в тюрьму, где мне не место. В консультации адвоката мне отказано. Мои протесты игнорируются со сводящей с ума вежливостью. Со времен тирании игровых площадок детского периода я не встречался со столь абсолютным и заносчивым нарушением правил игры; вплоть до полной их отмены. Я совершенно беспомощен. Ну кому мне жаловаться? Как мне сказали, здесь нет даже капеллана. Теперь меня слышат только Господь Бог и мои охранники.

В Спрингфилде я содержался в заключении на каком-то точно установленном основании, с однозначно определенным сроком заключения. Здесь (мне даже неизвестно, где я нахожусь) нет ничего установленного точно, здесь нет правил. Я беспрестанно требую возвращения обратно в Спрингфилд, но единственное, что получаю в ответ, помахивание перед моим лицом клочком бумаги, на котором Смид собственноручной подписью утвердил мою отправку. Смид, дай ему волю, утвердил бы и мою отправку в газовую камеру. Черт побери Смида! Черт побери всех этих инкогнито в их щегольской, черной, без знаков отличия униформе! Черт побери меня самого за то, что я оказался настолько большим дураком, чтобы очутиться в ситуации, в которой могут происходить подобные вещи. Мне следовало бы быть по-лисьи хитрым, вроде Ларкина или Ривье, и прикинуться психом, чтобы не попасть в армию. Вот где все мои девственно-проституирующие исключительно правильные моральные принципы меня достали: трахнули!

Куда уж хуже: престарелая посредственность, пред очи которой меня регулярно приводят для бесед, попросила вести записи моих впечатлений от пребывания здесь. Дневник. Он говорит, что в восторге от того, как я пишу! Эта состарившаяся посредственность говорит, что я обладаю настоящим даром слова. О Боги!

Более недели я старался вести себя как настоящий военнопленный — имя, звание и номер по ведомству общественной безопасности, — но это похоже на голодовку, которую я объявлял, еще будучи в тюрьме Монтгомери: людям, которые не могут продержаться на диете в течение четырех дней, не следует прибегать к подобным формам протеста.