Пустые комнаты - Алекс Палвин

Вивиан выключила фонарь.

Неизвестно, насколько хватит аккумуляторов. Может, на четыре часа. Или на сорок. Недавно она была согласна на одну-единственную спичку. А спичка сгорает за двадцать секунд, если держать ее за самый кончик, пока она не начнет жечь пальцы.

Казалось, если темноту разложить в каком-то особом порядке, взглянуть на нее со стороны и обдумать увиденное, она найдет всему объяснение. Но, конечно, как бы она ее ни раскладывала, объяснения не было – ни хорошего, ни плохого.

78

Адриан оставил «Шевроле Каптива» 2011 года выпуска цвета серый металлик дальше по улице. Кто дважды посмотрит на такую машину? На машину папаши из пригорода – нормальную, как белый штакетник, автоматический разбрызгиватель и гараж, забитый бесполезными примочками вроде кустореза, аккумуляторной воздуходувки и мотобура. Даже он в такой машине становился нормальным, невидимым.

Надев бахилы поверх ботинок пятнадцатого размера, нацепив латексные перчатки, Адриан открыл заднюю дверь и переступил порог кухни в тот момент, когда в воздухе появились первые снежинки.

Пахло сгоревшими тостами. На столешнице – пустая бутылка вина. Цифры на дисплее микроволновки мигнули и сменились на 22:58.

Обладая колоссальным терпением в сочетании с фантастической вовлеченностью в процесс, он стоял совершенно неподвижно, прислушиваясь к царившей в доме тишине. Пока не начал различать совсем слабые звуки: бормотание холодильника, тиканье часов, шорох снега за окном.

Со второго этажа доносился мужской голос.

Адриан открыл холодильник. Яйца, какая-то ерунда, завернутая в пищевую пленку, арахисовая паста, банка майонеза, лайм, тостерный хлеб. Черт, что он ест?

В навесном шкафу нашлись сухие завтраки с Бу Берри, Франкен Берри и с маршмеллоу в виде летучих мышей. Поскольку маскоты хлопьев – монстры, в продаже они появлялись в преддверии Хеллоуина. Где граф Чокула? Впрочем, абсолютным любимцем Адриана всегда был Франкен Берри со вкусом клубники.

Пусто и одиноко. Во всех домах, в которых он бывал, оказывалось пусто и одиноко, и речь не о мебели, картинах или людях. На самом деле в одиночестве нет ничего плохого. Многие дела требуют одиночества. Например, чтение. Или созерцание. Уголки губ Адриана дрогнули. Или тишина. Настоящая тишина требует полного одиночества, поэтому в городах ее днем с огнем не сыскать.

Интересно, в Хорслейке тихо?

Левая перчатка отлепилась от столешницы с тихим чмоканьем; на столешнице был круглый ободок, вероятно, от бокала. Закрыв холодильник, со взглядом, безжизненно устремленным вперед, Адриан прошел в гостиную и опустился в кресло.

Не спеши, сказал он себе. Посиди еще немного. Еще рано. И медленно провел пальцами по швам на брюках – один из механизмов снятия напряжения.

Болевой порог – момент, когда ты начинаешь ощущать боль. Порог терпимости – период, когда ты способен ее переносить. Гребаная агония – когда боли столько, что ты перестаешь ее замечать. Сколько боли ты можешь вынести? Как долго можешь существовать в ней? Пробыть в костре, пока не начнешь обугливаться? Долго. Неделя, две недели, месяц. В итоге ты понимаешь, что в действительности никогда не покидал темноту и стул в темноте, просто тебе удалось убедить себя в обратном.

Надо же. Спустя годы он все еще искал тот стул во всем, что его окружало. Мог бы он провести вечность на кресле Захарии Митчелла? А на кухонном табурете? Где-то там его ждал стул, на который он сядет и наконец обретет что-то давно утерянное.

– Милая, я дома, – сказал Адриан и, поднявшись из кресла, приблизился к книжному стеллажу.

К корешкам книг прислонилась фотография, на которой были запечатлены братья Митчелл. На вид старшему одиннадцать, может, двенадцать, значит, младшему – пять. Старший держит лук, а его грудь поверх толстовки с логотипом Slayer в виде пентаграммы из скрещенных мечей пересекает ремень колчана с традиционными стрелами. Оперение (из натуральных перьев хищной птицы) того же оттенка, что и его волосы, а контрастный узор подчеркивает наполняющие их рыжеватые блики, будто ливень над полем дозревающей ржи. Перья берутся исключительно из крыльев, причем для одной стрелы используют перья из одного и того же крыла.

В отличие от старшего младший коротко стрижен, одет в полосатую футболку и джинсы и вооружен игрушечным «кольтом».

Оба брата смотрят в объектив камеры и не улыбаются. Но если в глазах младшего есть смех, то глаза старшего напоминают плитку бассейна, вспыхнувшую в луче фонаря.

Братья были похожи, но каждый нес свою историю, как колчан со стрелами. В свои одиннадцать старший столкнулся со смертью, с темнотой, в которой та жила, и с потерей чистоты, присутствовавшей в его младшем брате – как на детском снимке, так и на том, что Говард прикрепил к письму. Звеневшей, словно музыка ветра.

Да, братья были похожи – как охотничий и выкидной ножи.

Что они видят? Кого? О чем думают?

* * *

Адриан стоял, ощущая растущее возбуждение. Будто кто-то пролез в его тело и перебирает нервные окончания, точно струны бас-гитары. Он мог стоять так всю ночь, предвкушая, как поднимается по лестнице, идет по коридору.

Но у него не было всей ночи.

Поднявшись по лестнице, Адриан двинулся в направлении голоса. Коснулся латунной ручки; сквозь латекс металл казался мокрым.

– …Он так меня злит, Стив. Знаешь, что он сделал? Тебе лучше сесть. Такие новости, без шуток, надо сообщать сидящему человеку… Он насыпал землю в слив! И теперь в моей ванне полно вонючей воды. Он довел мою ванну до такой мерзости… Но хуже всего то, что мне повсюду мерещится земля, будто я в яме, а она падает, засыпает меня… Сантехник придет завтра…

В животе протяжно заурчало. В следующую секунду Адриана скрутила колика, да такая, что ноги стали ватными. Он направился в ванную комнату в конце коридора – не бегом, просто довольно быстрым шагом. Выбери Захария этот момент, чтобы выйти в коридор, он бы вырубил его на месте и таки дошел бы до туалета… В грязных трусах.

Комната была однородной и скучной. Свет он не включал, хватало отсвета снега, сочившегося сквозь окно. Расстегивая ремень на брюках, Адриан прикинул, почувствует ли хозяин запах из-за вони, поднимающейся от жижи на дне ванны.

Когда шум воды стих, минуту он сидел неподвижно. Пощупал живот. Живот показался ему слегка надувшимся. И – вот тут сомнений не было – горячим. Горячим, как завтрак, который он съел? Или как пастелитос с курицей, которыми перекусил около шести вечера?

Натянув трусы, спущенные до колен, Адриан подтянул брюки, застегнул армейский ремень, поправил ножны. Затем, не глядя, сменил перчатки, старые сунул в