О.Генри: Две жизни Уильяма Сидни Портера - Андрей Танасейчук

Дженнингс не раз становился свидетелем того, как незначительный эпизод (таких эпизодов он приводит немало), который он наблюдал накануне, буквально на следующее утро превращался — как по мановению волшебства — в законченную новеллу.

Конечно, он видел, что за этим «волшебством» стоит очень напряженная работа, но прекрасно осознавал, какую роль играет в этом процессе дарование, и потому не уставал восхищаться талантом своего друга.

Впрочем, «творческая кухня» — едва ли то место, куда О. Генри хотел допускать даже самых близких людей, но иногда и у него возникало желание приоткрыть панцирь, поделиться сокровенным. Об одном таком случае Дженнингс вспоминал:

«— Сегодня вам предстоит испытать своеобразное и очень сильное ощущение, мой храбрый бандит, и я буду иметь удовольствие наблюдать при этом за вами. В мире еще найдется кое-что новое для вас, — сулил он мне. — Впечатление будет такое сильное, что перед ним побледнеют все театральные ужасы ограбления поездов.

Мы вышли около полуночи. Он повел меня по переулкам и боковым улицам, в которых я никогда еще не бывал. Мы шли по темным узким закоулкам, которые заполняли старые пяти-и шестиэтажные дома, обветшавшие и запущенные, источающие затхлый запах плесени. Мы продолжали идти всё дальше и дальше, пока не добрались, как мне показалось, до самого дна мрачной бездонной пропасти, находившейся в центре города.

— Слушайте, — шепнул он, и через минуту раздался неистовый свистящий рев, словно рога или трубы, и самые голосистые колокола небес и земли вдруг загудели, загремели и загрохотали все разом, наполнив эту дыру потрясающим гулом. Я протянул руку и тронул Портера за плечо:

— Ради бога, Билл, что это?

— Нечто новое под луной, полковник, поскольку вы не можете испытать этого нигде в подсолнечной. Это Нью-Йорк, дружище, приветствует вас с Новым годом.

Эта дыра (никто, кроме “странствующего волшебника”, вечно ищущего новизны, не разыскал бы ее) находилась где-то вблизи Гудзона.

А потом мы спустились к докам и просидели там добрый час, не произнося ни слова».

Дженнингс был введен и в нью-йоркский круг приятелей писателя. Об одной из таких встреч бывший налетчик рассказал в своей книге:

«— Я приготовил вам сюрприз, полковник, — однажды сообщил Портер. — Сегодня вечером вы встретитесь с немногими избранными.

Он ничего больше не сказал мне, с мальчишеским удовольствием следя за тем, как я злился, терзаясь неизвестностью. “Немногими избранными” оказались Ричард Даффи, Гилмэн Холл и Баннистер Мервин (журналист, один из знакомых писателя. — А. Т.). Мы вместе пообедали в ресторане.

Это был действительно сюрприз, ибо в тот вечер я увидел О. Генри таким, каким он мог быть, если бы кипучая жизнерадостность, которая, по-видимому, была заложена в нем от природы, не подверглась давлению и гнету унизительных лет, проведенных в тюрьме.

Портер протянул мне меню. Он был немного привередлив насчет еды.

— Друзья мои, — обратился он к почтенным редакторам, — полковник выищет нам что-нибудь необыкновенное.

Я думаю, что Портер находил меня немного чересчур самоуверенным в тот вечер, видя, что это избранное общество не внушает мне никакого благоговения.

— Я могу заказать грудинку, жаренную на углях орехового дерева; морскую черепаху, галеты из кислого теста и кофе, настолько крепкий, чтобы в нем не тонули пули, — как вы насчет этого, Билл?

— Пожалуйста, не подвергайте опасности мое будущее литератора намеками на западное происхождение.

Даффи и Холл посмотрели на Портера, точно его осанистая фигура вдруг пронеслась перед ними верхом на лошади, раскачивая лассо. Портер прочел вопрос в их глазах. Он был в задорном настроении в этот вечер.

— Надеюсь, полковник, вы не откажетесь ознакомить наших друзей с этикой ограбления поездов, не так ли?

Все три гостя выпрямились, полные напряженного любопытства. Я любил такие положения. Я испытывал огромную радость, предвкушая изумление и ужас этих пресыщенных ньюйоркцев.

Я рассказывал им один эпизод за другим. Описывал забавные приключения, случавшиеся при ограблении поездов на индейской территории. Они жадно впитывали мои слова. Я обрисовал перед ними бандита не как безжалостного зверя, а как человека в самом настоящем смысле слова, отличающегося от них только несколько иными склонностями или взглядами. Портер сидел, откинувшись назад, спокойный и величественный, а серые глаза его сияли от удовольствия.

— Полковник, сегодня вы затмили меня, — сказал он мне, когда мы направились в “Каледонию”[285].

— Что вы хотите сказать, Билл?

— Друзья, с которыми я вас познакомил, не обращали на меня никакого внимания. Я был для Даффи и Холла своего рода аттракционом, пока не явились вы, а сегодня вечером они забыли про меня. Не будете ли вы иметь что-нибудь против, если мы скажем им в следующий раз, что я держал для вас лошадей?

— Вы в самом деле хотите этого, Билл?

— Да, я думаю, что это поднимет в их глазах мой престиж.

Несколько дней спустя мы снова собрались у “Мукена” (название ресторана. — А. Т.). Я стал рассказывать издателям историю какого-то мрачного преступления. Дойдя до середины, я остановился и обернулся к Портеру с таким видом, словно память вдруг изменила мне и я не могу вспомнить важной подробности.

— Билл, помните? — спросил я. — Это было в ту ночь, когда вы держали лошадей.

Даффи выронил вилку и громко расхохотался. Он потянулся и схватил Портера за руку:

— Черт возьми! Я всегда подозревал вас, Билл Портер.

— Благодарю вас, полковник, за эту любезность. Вы оказали мне большую услугу. Благодаря этому предполагаемому сообщничеству с вами я продал сегодня утром два рассказа, — сказал мне Портер на следующий день. — Эти господа вообразили, что я в самом деле принадлежал к вашей шайке. Теперь я сделался героем в их глазах».

Конечно, «продажа двух рассказов» не была связана с внезапно изменившимся — в связи с приоткрывшимся прошлым — статусом писателя. Но, как мы видим, О. Генри не был лишен и некоторой доли «кокетства». И ему было приятно восхищение друзей. Но подобная раскованность проявлялась, как правило, только в кругу людей или очень близких, которым он мог доверять, или, напротив, совершенно посторонних, когда он знал, что встреча и разговор с ними — первые и последние одновременно. Но в таком случае ни о каких эпизодах из прошлого — мнимых или подлинных — речь, конечно, идти не могла. Он мог повеселиться, посмеяться, пошутить, мог разыграть собеседника, но не более того.