Приговор приведен в исполнение... - Олег Васильевич Сидельников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кто таков? — повторил Соколовский.
— Да я... — начал задержанный и осекся... — Я... Лошадь свою ищу.
— Что?
— Жеребца. Исчез со двора, хоть плачь.
— Мы тоже жеребца ищем, кличка — Одуванчик, — усмехнулся Аракелов. — Руки вверх, милейший... Очень хорошо. А отчего это у тебя за поясом наган?.. Ого, три стреляных гильзы в барабане! За жеребцом охотился?
Одуванчик в шайку громил попал силой обстоятельств. И он сразу же понял: запираться все равно что до ветру против ветра совершать. Он вроде бы повеселел, попав в знакомую остановку.
— Амбец! — воскликнул Одуванчик. — Как говорил мне когда-то великий картежный шулер Князь Серебряный, — ваша карта бита. То есть моя карта бита. Что вам нужно знать и зачем?
— К кому шел? — спокойно спросил Соколовский.
— К Крошке Элизабет.
— Кто это?
— Как? — поразился Одуванчик, схватившись за виски поднятыми вверх руками. — Это же сама Муфельдт. Елизавета Эрнестовна Муфельдт. Между нами говоря, — понизил голос «Одуванчик», — вот у кого надо бы вам сделать шмон!.. Богачка!.. Чтоб я век воли не видал!
— Зачем к ней шел?
— Сказать, что вместо миллиона получился крупный локш.
— В кого стрелял?
— Я? — возмутился Одуванчик, — в кого стрелял?.. Вы шутите! Да, у меня в барабане нагана стреляные гильзы. Но я никогда не был мокрушником. Я, знаете ли, «купец», что означает — карманный вор. Вот профессия, определившая весь смысл моей жизни. Да, бывали конфликты с Уложением о наказаниях. Но спросите любого петербургского градоначальника, любого «фараона», и он вам скажет: Одуванчик — это человек. Он никогда не финтил, всегда говорил, как сказано в клятве на библии: «Говорить правду, всегда правду, только правду».
— Как же такая благородная личность очутилась в банде кровавого убийцы Абрека? — спросил Аракелов.
— А очень просто. Всю жизнь я работал в Санкт-Петербурге чисто и аккуратно. От меня кормились и городовые, и даже сам пристав Адмиралтейской части. Приятный, между нами говоря, был человек и большой семьянин.
— Ладно, — прервал излияния Одуванчика Аракелов. — По дороге доскажешь... Товарищ Коканбаев, доставите его к нам.
Но и по дороге Одуванчик не утихомирился. Он вроде бы размышлял вслух.
— А вообще-то меня звать Ромашкин Павел Алексеевич. В Питере меня только так и знали. Лишь однажды представился градоначальнику Пушкой Лышкиным. За это корю себя. По ночам иной раз не сплю.
Коканбаев засмеялся.
— Помолчи, Одуванчик. И без тебя голова болит.
— Осмелюсь спросить, я ведь новичок. Никогда не сидел при Советской власти. Как там насчет бытовых условий?
— Не санатория.
— Мне бы хотелось выспаться на нарах.
— Обеспечим. Просьба законная.
Глубокой ночью в особняке Муфельдт задребезжал звонок.
Елизавета Эрнестовна вскочила с козетки, прислонила ухо к двери.
— Кто?
— Одуванчик.
Звякнули засовы, дверь распахнулась.
— Уголовный розыск, — произнес спокойный голос.
Муфельдт тихо вскрикнула, попятилась. Мертвенно бледное ее лицо покрылось безобразными пятнами, в огромных черных глазах разлился ужас.
— Это... Это... — она долго беззвучно шевелила багрово-красными, вурдалачьими губами. — Какая-то ошибка!
— Никакой ошибки, гражданка Муфельдт.
— Уверяю вас, это роковая ошибка! — Елизавета Эрнестовна уже немного оправилась от первого потрясения. — Врываться ночью целой толпой к одинокой женщине! Я сотрудница советского учреждения... Я буду жаловаться.
Тем временем помощники Аракелова осмотрели дом, двор.
— Ну что? — спросил Аракелов.
— Богато живет! — пробасил Ескин.
— Никого больше нет?
— Пусто, товарищ Аракелов.
— Вот видите! — обрадованно воскликнула Муфельдт. — Врываться ночью к одинокой женщине...
— Пройдемте, гражданка Муфельдт, в столовую... Прошу вас сесть на эту козеточку. Прекрасно. Не откажите в любезности вынуть из правого кармана халатика револьверчик, он оттягивает кармашек. Неэстетично выглядит... Не вздумайте пускать его в ход...
Елизавета Эрнестовна положила на столик возле козетки свой «бульдог», спросила, скривив губы в ядовитой улыбке:
— Боитесь?
— Да, боюсь. За вас. Еще пустите, на нервной почве, себе пульку в лоб из этой машинки для выбивания зубов. Толку никакого, а больно будет.
— Я все-таки не понимаю, — вновь начала Муфельдт, — какой у вас повод врываться ночью к одинокой женщине?
— А какой повод был у Одуванчика? — иронически улыбнулся Аракелов. — Ведь вы ждали среди ночи Одуванчика, не так ли? Даже на цепочке дверь не оставили, сразу распахнули.
Вскоре подъехали Цируль с тремя депутатами Ташсовета, которых пригласили в качестве понятых.
Результат обыска превзошел ожидания. Обнаружены были машинописные антисоветские листовки, значительная часть документов дореволюционного штаба Туркестанского военного округа (данные о личном составе офицерского корпуса), копии многих документов комиссариатов земледелия и внутренних дел. Найдены большие запасы муки, сала, консервов, вин, копченостей. Целый продовольственный склад!
В спальной Цируль прежде всего направился к старинному полукреслу с голубой, в разводах, обивкой. Через открытую дверь была видна Муфельдт, недвижно застывшая на козетке.
— Откуда у вас, гражданка Муфельдт, это антикварное кресло? — крикнул Цируль из спальни.
Елизавета Эрнестовна молчала.
— Осторожно снимите обивку, — распорядился Фриц Янович.
Агенты сняли обивку с сиденья, со спинки, и ахнули — в полукресле были спрятаны толстые пачки долларов, фунтов стерлингов, франков...
Обыск продолжался. Под половицей в кухне нашли царских и советских денег на общую сумму 400 000 рублей, 3 тысячи золотых десяток! В ящике из-под пивных бутылок покоились золотые браслеты, кольца, кулоны, броши — с изумрудами, рубинами, брильянтами.
Обыск уже подходил к концу, когда вдруг раздался ломкий бас Ескина:
— Ну и ну!..
В большой корзине, полной грязного белья, он обнаружил великое множество золотых часов, колец и перстней, несколько золотых портсигаров. Часы самых знаменитых фирм: «Лонжин», «Зенит», «Омега», «Павел Буре», «Генрих Мозер». Особенно Ескину приглянулись большие, массивные часы с прикрепленным к цепочке крохотным образком.
Еще ранее, когда начался обыск, были вызваны эксперты. Они подсчитали: стоимость имущества, обнаруженного в дома Муфельдт, составляет около трех миллионов рублей в довоенных рублях!
Тут приключилась трагикомическая история. Агенты, понятые, эксперты почему-то особенно заинтересовались часами, сгрудились возле кухонного стола. Воспользовавшись этим, Муфельдт схватила со стола какую-то бумагу. К ее горькому сожалению, в осмотре часов не принимал участия богатырь Соколовский. Он стоял позади Елизаветы Эрнестовны, не сводя с нее глаз.
Муфельдт сунула бумагу за пазуху. И тут же послышался голос:
—
