Будни и праздники - Николай Бондаренко

— И не жалко заработка?

— Жалко, конечно, но все пять пальцев в рот не засунешь… — Он поцеловал ее в макушку. — И всех денег не заработаешь.

Руки Турсынгуль обвились вокруг его шеи. Она приникла к нему лицом, всем телом, и в этом движении было столько благодарной горячей нежности, что у Николая округлились ноздри, и он быстро посмотрел на дверь, прикидывая, нельзя ли ее закрыть.

Взял в руки голову Турсынгуль, заставил ее поднять лицо. Она заморгала, точно из темноты попала на свет.

— Я к тебе перееду?

— Если хочешь…

Он с силой зажмурился, чтобы прийти в себя, хмельно улыбнулся, проговорил:

— Стоп, стоп! Надо себя в руках держать… — Осторожно коснулся губами носика Турсынгуль, расслабленный, будто уставший, спросил: — Завтра, ладно? Сегодня выспаться надо, до утра колесили по пустыне… Завтра.

— Как хочешь, — прошептала Турсынгуль.

Расслабленность не отпускала Николая до самой ночи. И он потом все удивлялся, как в таком безобразно беспечном состоянии ухитрился избежать двух опаснейших скандалов.

Первый из них попытался затеять Назырбай. Едва бригада вошла в корпус новой компрессорной станции — там предстояло доделывать внутренние перегородки, — как в громадном гулком помещении раскатился его голос:

— Эй, Краснов, не отставай! Здесь тебе — не шабашка.

— Какая шабашка? — игриво всполошилась Шура.

Остальные тоже оживились. Похоже было, что, на потеху бригаде, Назырбай опять сцепится с Николаем по какому-нибудь мелкому поводу. Однако потехи не было. Налитый холодной угрозой, Назырбай поманил Николая к себе:

— Иди сюда, расскажи, как позоришь коллектив.

Долго молчал Николай. Осунувшийся, небритый, так как утром не успел забежать в общежитие, он выглядел заметно хуже, чем обычно, и кое-кому из женщин мельком подумалось, что, как ни крути, а, видать, поистрепался парень в своих странствиях по земле. Лоск вот сошел немного, и оказалось, что внешность-то потертая.

— Ты кино не устраивай, дядя, — наконец, сказал Николай. Слова вроде бы неприязненные, но, что удивило всех, в них не слышалось ни злости, ни обиды. Он словно подтрунивал над Назырбаем с усталой ленцой. — Что было, то минуло, и нечего надсаживаться…

— А что минуло? — перебил дядя Костя, любивший все выяснять до конца.

— Мы с Сережкой слегка подхалтурили в свободное время. На кошаре в лесхозе!.. Но уже завязали, потому что тяжеловато два воза тянуть разом.

Катерину, женщину практичную, всегда интересовало, кто сколько зарабатывает:

— И много получили?

— На вино хватит к Первому мая.

— На всю бригаду? — оживился Михаил.

— Ну!

— Тогда — лады, — одобрил он от всего сердца предстоящее мероприятие. — Считай, коллектив простил временное ваше заблуждение. — Повернулся к Назырбаю. — Простил или как?

Тот кивнул неопределенно, не в силах скрыть растерянность.

Турсынгуль и Николай вышли из вагончика порознь, сторонясь друг друга. Как встретятся глазами, так отворачиваются! Тут и сомнения быть не могло, что они расстались врагами. А оказывается, Николай уступил… Назырбай ушел в дальний конец корпуса, чтобы никого не видеть и не слышать.

Второй скандал чудом минул Николая уже вечером, когда Сергей спросил, в самом ли деле с кошарой покончено.

Николай, искупавшийся под краном, блаженно лежал на кровати, сомкнув веки. Он прислушивался к тому, как отдыхали мускулы, как сходила потихоньку усталость, что накопилась за суматошные сутки, и в легком забытьи ответил:

— Хайрулла намекает, что в лесхозе назревает проверка. Сейчас лучше держаться подальше от кошары. Да и Гуля сердится. — Потянулся с удовлетворенным вздохом, так что кровать одышливо заскрипела. — Скоро один в комнате останешься, Серега! Мы с Турсынгуль, как говорится, сходимся.

— Ну и молодцы, — ничуть не удивился Сергей. — Она — человек душевный, верный…

— Черствые нам ни к чему!.. Ты вот скажи: что нужно, чтобы сносно жить в Аланге? Деньги, жилье, продукты? Нет, Серега, прежде всего надобна заботливая баба. Она-то и найдет, что пожевать, и постирает, и постель приготовит. Прачечной у вас не будет еще сто лет, полгода походишь в столовку — катар заработаешь… Да и обнимать случайных девок тоже, я скажу, не перспектива!

Поскольку Сергей никак не отзывался, Николай открыл глаза. Паренек сидел, как в гамаке, на своей кровати с отвисшей до пола сеткой и, не мигая, смотрел на него. Еще влажные после купания жесткие волосы торчали в разные стороны, и оттого у Сергея был нелепый испуганный вид.

— Ты чего?

Тот заговорил с усилием, преодолевая что-то в себе:

— О ком ты говоришь? Это же Гуля.

— Ну! — подтвердил Николай, ничего еще не понимая.

— Значит, охмуряешь ради обедов и чистых штанов? — Сергей громко сглотнул слюну, набежавшую из-за спазма в горле, и, бледнея, спросил: — Но ты представляешь, что с ней будет, когда она догадается? За что ты ее так?

— Остынь-ка, браток. — Только сейчас Николай начал сознавать, что наговорил в последние минуты. Закинул длинные руки за голову, старательно зевнул. — Не принимай все за чистую монету, Серега.

— А за какую принимать? Нечестно, Коля!

Вскочил, пружинисто шагнул к Николаю, встал над ним. Тот с невольной опаской наблюдал, как от возмущенья посерели скулы Сергея. Прежде Николай не очень-то верил, что паренек, бывало, и на танцплощадке дрался, и хулиганил помаленьку. С тех пор, как они познакомились, с Сережкиного лица редко сходила улыбка и вел он себя покладисто. Но вот теперь в нем неожиданно проглянуло то, что доставляло столько хлопот женщинам в бригаде: когда его сильно задевали, он лез напролом. Николаю встречались такие: ни перед чем не останавливаются, прут на рожон, хоть лупи их до бесчувствия.

Он кивнул Сергею на стул:

— Не торчи, ради бога, столбом.

— Коля, притворись, что разлюбил.

— Чего-чего?

— Нельзя, Коля!.. Дури кого хочешь, но только не Гулю.

— Влюблен в нее, что ли? — прищурился Николай. — А то смотри, ревновать буду…

— При чем тут… Ну, нельзя ее обманывать!

— Но кто обманывает? — с нажимом произнес Николай, показывая, что и обидеться может на глупые обвинения. — Послушай, ты что ожидал от меня? Что я начну говорить: вот, мол, люблю, жить без нее не могу!.. Но как-то неловко, Серега. Ты учти: среди мужиков не принято в чувствах распинаться. Каждый, наоборот, прикидывается, будто ему все нипочем. Иной несет свою жену последними словами, а сам ведь любит! Так что запомни на будущее: не всему, что слышишь, надо верить.

— Юлишь, Коля, — определил Сергей. Однако серая бледность понемногу таяла на его скулах.

— Зачем же? — произнес Николай по-прежнему сдержанно. — Перед тобой — глупо…

— Поклянись!

— Ну, это уж совсем по-детски.

— А ты все же поклянись.

— Да отстань ты от меня, господи!.. Связался с младенцем… Люблю я ее, люблю, доволен? И давай спать! — начал он сердиться. — Намотался за сутки, а тут еще… Свет выключай.

Заснуть, однако, ему не удалось еще долго. Вероятно, от переутомления.

За тонкой стенкой пело радио, включенное комендантшей-полуночницей. Сергей спал неслышно, укрывшись с головой одеялом. Поначалу он ворочался, да так резко, будто вызов бросал Николаю каждым своим движением. А потом все-таки притих… В поселке коротко взлаивали собаки, как бы перекликаясь между собой.

Хотелось Николаю полной тишины, спокойствия. Досадно было, что ушло беспечное настроение, вспугнутое Сергеем, и думалось о том, какая все-таки жизнь однообразная. Везде одно и то же: и женщины, и дураки, и проблемы, которые нужно решать.

Уже засыпая, он вздрогнул от лая. Невесть отчего все больше беспокоились собаки.

5

Они не в состоянии были осмыслить происходившего по той простой причине, что до сих пор не сталкивались с такой бедой. Она не имела облика, цвета, запаха, вкуса, и в Аланге ее никто не ожидал. За двадцать лет, что стоял поселок, ни разу такого не случалось.

Только что на улице шумела самая обыкновенная сутолока: по ней, залитой утренним солнцем, спешили в детсад женщины с малышами, вприпрыжку, по-птичьи перекликаясь, мчалась в школу детвора с портфелями и ранцами; на автобусной остановке, в голубоватой тени под тонкими деревцами, зевали и курили рабочие в ожидании машин, которые трижды в сутки отвозили смены на головные сооружения. Если что и выглядело необычным, то лишь поведение собак. Они шныряли по обочинам с такими тоскливыми мордами, словно потеряли что-то и никак не могли найти. Да еще мычала, как заведенная, коровенка, подгоняемая рослым мальчишкой. Он хлестал ее хворостиной, чтобы шла к окраине поселка, к скудному пастбищу, а она металась по тротуару, норовя наступить грязными копытами на ноги прохожим, бессмысленно тараща белесые от страха глаза.