Поездка в Египет - Ю. Щербачев

Храм Рамзеса II почти незаметен: карнизы его еле выглядывают из земли. Судя по давним описаниям были здесь и богатых цветов рисунки, и архитектурные украшения из порфира и сиенита, и святое святых, обложенное восточным алебастром. Ничего этого не сохранилось: ученые и туристы, что сумели, ободрали, а чего взять не могли, на том выгравировали исполинскими буквами свои фамилии.

Холм обломков Ком-эс-Султан, представляет бывшее Абидосское кладбище. Здесь над усыпальницей Озириса веками нагромождались друг на друга гробницы знатных египтян (мастыбы). {31}

В главной зале храма Сети, в то время как мы закусывали под надзором четырех прикомандированных к нам солдат, я имел довольно неприятное объяснение с Мехмедом. Арабов сюда не пускают, даже облавщиков моих вытолкали, и заведенного аккомпанемента попрошайничеств и всяких торговых предложений на этот раз не было; таким образом Мехмеду некого было бить, — и вот, пошептавшись с буфетчиком, он после минутного колебания подошел ко мне.

— Кто вам позволил раздавать нашу провизию? дерзко спросил инквизитор (я действительно вынес облавщикам по куску хлеба, что кажется, не ускользнуло от наблюдательная Анджело);—сами ешьте сколько хотите, но кормить всякое животное не смейте!

Сцена заключилась тем, что М. Alexandre, агент, заменивший нам господина Кука, выхватил кнут у моего соперника и осыпал его градом ударов. Надо отдать справедливость Мехмеду: если он любит повелевать, то умеет и подчиняться. Скрежеща зубами от сдержанной злобы, он без ропота волчьей походкой удалился из храма.

— Pacliol vonn bolvann! кричал ему вслед другой мой заступник, Фан-ден-Бош, как видно хорошо запомнивший «арабское» мое восклицание.

В Сиут, место ночевки, прибыли за несколько часов до солнечного захода, и я еще раз прошелся с ружьём по полям. Впрочем, здесь перепелов почти не было; Саидие и Бехера уже оставили их за собой: в стремительном плавании мы настигаем отсталых жаворонков и скоро обгоним самою весну.

Одновременно с нами пришел в Сиут пароход из Каира, последний в этом году (не принимающий пассажиров в Вади-Хальфу). Он привез почту. Я получил несколько писем с родины и обрадовался им, как моряк на пути кругом света; однако долго не распечатывал, стараясь разобрать, что во мне происходить. Порою не только чужая, но и своя душа — потемки. К моей радости как будто примешивается некоторое недовольство… Не от того ли, что безграничный эгоизм туриста потревожен истинным чувством? И зачем в самом деле веет на меня иною, далекою, дорогою жизнью, воспоминания о которой, как нечто излишнее, были так удобно засунуты в самый темный уголок души? Зачем под знойным небом Египта пашет мне в лицо морозною, снеговою Россией с её широкими святками, утренним благовестом и вечерним катанием в троечных санях? К чему встает эта вереница неясных, призрачных картин, вызывающих сладостное томление в груди? Грязные куверты, прошедшие чрез столько рук, исписаны милыми почерками; сверху над французским стоить русский адрес; наклеены русские марки… Самое позднее письмо от 17 января, а есть одно от 21 декабря. Надо отвечать, скорее отвечать! Беру перо и исписываю несколько листов. Затем сам отвожу на почту свои послания: скачу по шоссеированной плотине ко главным воротам, въезжаю в город (после Кэнэ и Ассуана он кажется мне столицей) и, остановившись у окошечка с надписью «administration des postes», покупаю египетские марки; на них изображены Большие Пирамиды и голова сфинкса.

Вечером кают-компания Саидие наполнилась выходцами с других пароходов и с дагабий: но случаю воскресения, Reverend gentleman снова говорил проповедь, хорошо обдуманную и гладко выраженную, но приближавшуюся более к магистерской диссертации, чем к христианскому слову. Белокурый наш пастор поучал, что общение между людьми уподобляет их друг другу в умственном, нравственном и даже физическом отношении. Его сменил американский миссионер, пробывший много лет в Сиуте и служащий отчасти живым подтверждением приведенного тезиса: загорелый, испитой, с беспокойным взглядом черных глаз, он очень напоминал переряженного Араба. Речь его — не проповедь и не диссертация — была беглым отчетом собственной миссионерской деятельности и вообще того состояния, в каком находится протестантская церковь в Египте. Говорил он о местных американских школах, из коих ватагами убегают ученики, о протестантском храме Близ Луксора, построенном шесть лет тому назад, и в котором до сих пор служение не разрешено, о дикой нетерпимости полновластных шейхов, преследующих феллахов-протестантов и т. п. Неуклюже размахивая руками, он призывал Бога и людей на помощь к угнетенным христианам, и была какая — то неотразимая сила в его мольбе; звучала в ней крепкая вера, сознание правого дела, самоотвержение фанатика…

Позже, когда общество пело в кают-компании гимны, в молодые свежие голоса, вырываясь наружу, неслись далеко в безмолвную ночь, а над ними, точно царь над подданными, господствовал, увлекая их за собою, голос неизвестной, прекрасной как серафим Англичанки, — миссионер казалось прозирал небесное видение, и как язычник уже обращенный, но еще весь черный от греха, молился на нее, не смея возвести очей.

Прощай ослепительный Нил, убогие деревушки в зелени пальм и акаций, ширь и гладь благоухающих нив, хребты дальних гор с пещерами, не то птичьими гнездами в отвесах; прощай прелестное однообразие, объятое египетским небом и обданное воздухом пустыни: завтра приходим в Каир. Впоследние предаемся мы неге нашей поездки, этого морского путешествия без каютного запаха, без бурь, без качки, без дождя и холода.

Но между нами есть совсем несчастный человек. Он ничем не наслаждается и смотрит убийцей, осужденным на смертную казнь.

Бедный Фан-ден-Бош! С того злополучного дня, как он подарил Американке собачий мех, отношения их окончательно испортились. Давно ли с таким увлечением охотились они вместе? давно ли, сидя рядом в качалках и позабыв на коленях ружья, смотрели друг другу в глаза — и грифы, цапли, разнородный утки продолжали блаженно дремать на песчаных отмелях. Теперь, пока мисс Поммерой кокетничает напропалую с остальными путешественниками, Бельгиец, одинокий и сумрачный, без промаху бьет на лету голубей — только перья несутся по воздуху. Осиротелые стаи, виясь над мутными волнами, смотрят, как течение кружит и уносит убитых товарищей, a Miss Emily хохочет во все свое звонкое горло, и серебристые пушинки, немым упреком стоящие в небе, ничего не говорят её черствой душе.

Вот она уже потянулась нескончаемая цепь мелких житейских забот и попечений!