Охота на свиней - Биргитта Тротциг

Весь вечер Вивиан улыбалась мягкой, благовоспитанной улыбкой, прилагая все усилия, чтобы бесшумно опускать на скатерть нож и вилку, не накладывать слишком много на тарелку, не откусывать слишком большие куски, не ковырять пальцем в зубах, говорить вполголоса, не хохотать во все горло, а откашливаясь, прикрывать рот рукой, проявлять ко всему интерес, однако при этом ничем не восторгаться, оттопыривать мизинцы так, чтобы было заметно, но не слишком.

Возле каждой тарелки стояла еще маленькая тарелочка. Вивиан решила, что она предназначена для кожуры от картофеля в мундире. Вообще ее удивило, что в Почти-Юрхольме подают картофель в мундире, но она виду не подала и, очищая свою картофелину, продолжала вести светскую беседу о «Маленьких историях» Яльмара Сёдерберга[34] и молила Бога, чтобы картофелина не развалилась у нее в руках. Кожуру она аккуратно сложила на тарелочку, вовремя вспомнив, что обтирать нож салфеткой нельзя.

Но тут Вивиан увидела, что все остальные гости накладывают на тарелочку салат. Она с испугом уставилась на свою картофельную кожуру. Не прерывая беседы, не переставая улыбаться, даже не переведя дыхания, она поверх картофельных очисток молниеносно положила себе на тарелочку салат и потом съела его вместе с очистками.

При этом она ни на минуту не переставала улыбаться, даже тогда, когда молила Бога сделать так, чтобы Бьёрки сочли ее очаровательно эксцентричной.

Подали фаршированного барашка.

— О какая прелесть! Вы должны дать мне рецепт! — воскликнула Вивиан, даже не отведав блюда.

Разговор зашел о музее-усадьбе Карла Миллеса[35], в котором Вивиан никогда не бывала.

— Сколько лет я там не была! Подумать только, я уже почти забыла, где он находится!

Все сошло хорошо, и Вивиан уже решила, что ее сотрапезники позабыли происшествие с картофельной кожурой, когда вдруг посреди очередного вранья на ее зубах хрустнуло что-то большое и твердое.

Лицо Вивиан застыло, она замолчала, пощупала языком. Да нет, конечно, она понимала, что благовоспитанный человек не должен шарить языком во рту, но что было делать — у нее во рту оказался кусок кости, такой большой, что мог бы составить счастье любой дворняги.

«Отче наш! Иже еси на небеси! Да минует меня чаша сия!» — безмолвно молила Вивиан, зная, что всевидящий Господь жестоко карает врунишек.

Как сплюнуть, оставаясь благовоспитанной? Надо ли прикрыть рот салфеткой, издав при этом изящное: «Фуу!» Или воскликнуть: «Хоп!», и как ни в чем ни бывало продолжать беседу? Нет, лучше ей умереть, чем выплюнуть пищу за обедом в Почти-Юрхольме («На Юрхольме, дружочек, мы же не какие-нибудь кроты!») О каких вообще костях здесь может идти речь? Их нет! Утверждать, что тебе в рот попал кусок кости, значит нанести этому дому прямое оскорбление.

— Душенька, все ли в порядке? — спросил господин Бьёрк, почувствовав, что с Вивиан что-то неладно.

— О да! Все так вкусно! — выдавила из себя Вивиан, приоткрыв краешек рта. — Я должна взять рецепт этого дивного блюда.

При этих словах ей удалось даже улыбнуться, хотя кость все росла, заполняя полость рта, а смертная тоска увлажнила лоб Вивиан каплями пота.

Вивиан постаралась собрать во рту слюну, как можно больше слюны. Несколько секунд она только кивала, когда к ней обращались, целиком поглощенная костью и тем, чтобы делать вид, будто все идет как положено.

Потом подумала: «В конце концов больница Дандерюд здесь неподалеку», — и когда кость и слюна уже целиком заполнили ее рот, Вивиан зажмурилась и с разбегу глотнула.

Испуганно рыгнув, кость проскользнула в желудок.

Бледная Вивиан снова могла слабым голосом поддержать беседу о музее-усадьбе Карла Миллеса и «Маленьких историях» Яльмара Сёдерберга.

И вот теперь она сама семь лет просидела хозяйкой под хрустальной люстрой. Она прочла Яльмара Сёдерберга, не один раз побывала в музее-усадьбе Карла Миллеса и научилась делать фаршированного барашка.

Почему же она в таком случае уходит? Должна же у нее быть хоть одна веская причина, чтобы вот так бросить все, что было ей до сих пор жизненно необходимо?

В жизни господина Бьёрка все имело веские причины. Господин Бьёрк так добр. Если госпожа Бьёрк забудет, как надо себя вести, он напомнит ей об этом. Если она вдруг впадет в депрессию — а на нее находят иногда такие маленькие приступы депрессии — он всегда поинтересуется, в чем причина. Неблагодарная госпожа Бьёрк истерически кричит: «Я не знаю, почему у меня депрессия, но я не хочу, чтобы мою депрессию разбирали по косточкам и признавали резонной!»

Тогда господин Бьёрк добродушно отвечает, что он просто пытается понять. И госпожа Бьёрк сдается и начинает перечислять одну причину за другой, но причины должны быть вескими, и господин Бьёрк разбирает их по косточкам, разбивает в прах и отказывается признать таковыми.

Господин Бьёрк так добр. Каждый свой выговор он начинает со слова: «Дорогая!». Но под конец — нет, господин Бьёрк на редкость терпелив, но под конец госпожа Бьёрк понимает, что все эти ее депрессии вызваны просто тем, что она на редкость дурной человек.

— Да нет же, нет, — добродушно возражает господин Бьёрк. — Просто у тебя слишком много свободного времени, вот ты и воображаешь всякие глупости. Ты должна найти себе хобби.

И он предлагает одно за другим: бадминтон, любительский театр, бридж, филателия, и госпожа Бьёрк не разбирает его доводы по косточкам, не разбивает их в прах, она соглашается на бадминтон. Если она начнет хотя бы раз в неделю играть в бадминтон, с депрессиями будет покончено.

Конечно, при условии, что с ней будет играть господин Бьёрк.

— В своем ли ты уме? Где мне взять на это время?

Даже у доброты господина Бьёрка есть предел.

Госпожа Бьёрк не хороший человек. Мало того, она на редкость дурной человек. У нее нет ни одной веской причины уйти от господина Бьёрка. Во всяком случае такой причины, на какую она может сослаться, кроме той, что вся ее жизнь, какой она стала, кажется ей ошибкой, она стала ошибкой и была ошибкой по крайней мере последние девять лет, а впрочем, наверняка еще дольше.

И вдобавок идет дождь.

20

Госпожа Бьёрк принадлежит к числу людей, которые обдумывают, в каком месте на платформе метро встать и в каком вагоне ехать. Хорошо бы оказаться как можно ближе к нужному выходу. И она прикидывает, где север, где юг, что у нее справа, что слева.

Госпожа Бьёрк объясняет это желанием сэкономить время и не делать лишних шагов, но на самом деле выигрыш во времени никакого значения не имеет, главное уберечь себя от мелких огорчений; от такого вот огорчения она не может отделаться, если не определит правильного места на платформе (она способна загрызть себя, увидев, что ошиблась).

Крупные горести госпожу Бьёрк не угнетают. В них можно признаться, от них отмахнуться. Смерть или другой несчастный случай — это конкретные катастрофы, а потому их можно как-то одолеть.

Иное дело огорчения мелкие, к примеру, когда наутро после вечеринки тебя гложет ощущение, что ты слишком много болтала и рассказала людям то, что следовало держать при себе, или когда тебе надо было прибраться, купить продукты и приготовить обед, а ты не управилась, но уважительную причину подыскать не можешь.

Куда ей девать свой огромный чемодан — вот одно из таких мелких огорчений. Куда девать самую себя — второе. Ну, а если в ожидании предстоящей поездки придется целый день проторчать в городе — такого огорчения госпоже Бьёрк просто не пережить.

Часы ожидания она убивает в кафе.

Трижды попросив подлить ей кофе, она не решается заговорить о четвертой бесплатной добавке и потому сидит с пустой липкой чашкой, делая вид, будто отхлебывает из нее каждый раз, когда к столику приближается официантка.

Чемодан госпожа Бьёрк затолкала под столик. Ноги поставила на чемодан. Правая затекла, мочевой пузырь вот-вот лопнет.

Госпожа Бьёрк уже тоскует по своей постели, по своей кухне, по знакомым запахам, по жизни, к которой она привыкла и которая требует от нее одного — быть приятным дополнением к интерьеру.

Злясь на самое себя, она закуривает еще одну сигарету. К черту все, что можно не доводить до конца. Госпожа Бьёрк еще упорствует, хотя хватка ее ослабла. В кармане у нее ключ от виллы в Энебюберге. Какая задняя мысль помешала ей положить его рядом с прощальным письмом?

За столиком кафе госпожа Бьёрк вдруг отчетливо осознает, что она наивная дурочка и нечего воображать о себе слишком много, ее попытка сбежать непродуманна, несерьезна и глупа, и лучше синица в руках, чем журавль в небе, и нельзя рисковать всем, что построено с таким трудом, ради того, чтобы поесть мороженого на Испанской лестнице.