Золотые мили - Катарина Причард

Вскоре в Сиднее было арестовано двенадцать членов ИРМ и суд приговорил их к тюремному заключению сроком от десяти до пятнадцати лет, а организация «Индустриальные рабочие мира» была объявлена вне закона. Затем на Западе десять человек были обвинены в том, что вместе с этими членами ИРМ они замышляли «вызвать возмущение и недовольство среди подданных его величества короля».

Среди обвиняемых были Монти Миллер и Майк Соутел. Салли знала обоих. Монти — восьмидесятичетырехлетний старик, седовласый борец за права трудящихся, держался с не меньшим достоинством и учтивостью, чем какой-нибудь английский аристократ. Он и Динни были старые приятели. Монти нередко сиживал у Гаугов на веранде, излагая свои взгляды на социализм и профсоюзное движение или декламируя сильным, звучным голосом отрывки из Эмерсона и трагедий Шекспира. Восемнадцатилетним юношей он был в рядах борцов «Эврики», и Салли не раз слышала от него об исторической борьбе горняков Балларата за свои права. Майк же был лишь на несколько лет старше Тома, и они дружили. Этот рыжеволосый юноша, полный пламенных идеалов, горячий сторонник «эмансипации рабочего класса», по словам Тома, довольно смутно представлял себе практическую сторону дела. Но Салли любила слушать, как Майк рассказывает Тому о прочитанных книгах. Он очень любил стихи и даже подарил Тому стихотворение молодого австралийского поэта Фернли Мориса под названием «Молитва измученных народов». Салли вспоминался голос Майка, страстно декламировавшего в вечерней тишине:

Мечтатель ждет… Безмолвствует душаПеред безумьем этих мрачных дней.И разве может мир хоть робкий сделать шагБез ведома недремлющих властей?Всевышний! Мало их, подвижников святых,Кто труд и сердце отдал для людей.Коль уготовил плаху ты для них,Грядущее спаси от палачей!

Салли запомнились эти стихи. Они преследовали ее; строка за строкой они снова и снова всплывали в ее мозгу, пока она хлопотала по хозяйству, мучимая тревожными мыслями о Дике, о войне, о референдуме.

Процесс Монти и Майка, обвиненных в заговоре с целью организации восстания, сильно взволновал ее, хотя Том и Динни находили в этом обвинении немало поводов для иронии и насмешек.

Монти отказался от защитника и сумел использовать перекрестный допрос — свой и Майка, — чтобы разъяснить суду их точку зрения.

Монти спросил Майка, согласен ли он с Эмерсоном, что «всякое правительство есть правительство силы. Никто никогда не видел правительства, которое руководствовалась бы в своих действиях принципами любви, а если бы такое правительство и возникло, то члены общества, которых прежде считали никчемными и преступными, первыми упали бы на колени, обливаясь слезами раскаяния».

Майк ответил ему цитатой из того же Эмерсона, где говорилось, что правительство — это консервативная сила. Если бы не было таких людей, которые под страхом тюрьмы или, по меньшей мере, преследований все же отваживаются идти вперед, мир не знал бы прогресса.

— А как по-твоему, Сократ был хорошим гражданином? — спросил Монти.

— Да, и это принесло ему смерть, — сказал Майк.

Так Монти и Майк пересказали всю историю борьбы за прогресс, от Платона до наших дней, цитируя по памяти Шелли, Годвина, Толстого, Кропоткина и Маркса, упомянули о переворотах, имевших место в архитектуре, музыке и эстетике, и высказались в защиту «священного права членов организации «Индустриальные рабочие мира» всемерно улучшать условия жизни во всем мире в интересах рабочего класса».

Даже газеты вынуждены были отметить «драматическую силу и красноречие обвиняемых, сумевших всецело завладеть вниманием суда». Судья Бернсайд огласил приговор: обвиняемые были признаны виновными, и суд утвердил решение присяжных. Но, заявил судья, он считает себя вправе высказать свое мнение об обстоятельствах дела. Обвиняемые люди вполне достойные, сказал судья, он не слышал ни одного показания, которое доказывало бы обратное… Им предъявлено обвинение в распространении литературы, за которую они в сущности не могут нести ответственность и содержание которой, как он полагает, они сами бы, по здравом размышлении, осудили.

Динни считал, что в словах судьи есть доля правды. Обвиняемых выпустили на свободу, предупредив, что они должны вести себя смирно, не нарушать порядка и подчиняться законам страны.

Еще до второго референдума Салли убедилась, что Том и Динни были правы. Доводы, которые они приводили, выступая против воинской повинности, подкреплялись всем ходом событий.

Она прочла книгу, разоблачающую махинации с военными займами в интересах финансовых концернов, она читала «Нейшн» и другие запрещенные издания, которые распространяли Эйли и Том. Почему эти газеты и книги запрещены? — спрашивала себя Салли. Ее возмущало, что ей не дозволено читать книги, которые так живо волнуют ее. Если те или иные факты недостоверны или ложны, их можно опровергнуть, а если это правда, — народ должен знать ее. Она, как и множество женщин, чувствовала, что на карту поставлена жизнь их сыновей и мужей, будущее их детей. Кто дал право правительству запрещать взрослым мужчинам и женщинам читать статьи, критикующие методы ведения войны, и слушать чьи бы то ни было высказывания о причинах ее возникновения? Ведь это просто оскорбительно!

Салли казалось, что пылевой ураган — столь частый гость на приисках — закружил ее в своем удушливом, обжигающем вихре и швыряет из стороны в сторону. Сперва она готова была слепо принять за истину каждое слово премьер-министра и соглашалась с Моррисом, что необходимо любой ценой пополнять ряды действующей армии. Но мало-помалу в бесконечных спорах с Томом и Динни она стала слабеть; трения между Моррисом и Томом поколебали ее, а теперь в действиях цензуры и суда она видела прямое издевательство над народом, видела, с какой бессмысленной жестокостью подвергают гонениям противников всеобщей воинской повинности, как, цинично попирая всякую законность, людей преследуют за то, что они отстаивают свои взгляды и излагают их народу.

Дик был ранен и лежал в госпитале, и Салли могла теперь собраться с мыслями. Он написал, что голосовал против воинской повинности и что в его взводе, находящемся во Франции, почти все поступили так же. Среди нас нет таких, писал он, кому жизнь в армии настолько пришлась бы по вкусу, чтобы он поверил, будто ее нужно навязать каждому австралийцу.

«Самым счастливым днем в нашей жизни, — писал Дик, — будет тот день, когда мы вернемся домой и распростимся с армией. Мы уже сыты ею по горло, Салли моя! Хорошо Билли Юзу говорить, что «союзные генералы многому научились» после наступления у Соммы и после Позьера (двадцать тысяч убитых и раненых за месяц!). А у нас почти все считают, что они нам еще должны доказать, что война ведется правильно, прежде чем мы согласимся послать на фронт наших младших братьев. Ребятам не по нутру, что в Англии рядовой солдат не имеет права закусить или выпить в ресторане, где бывают офицеры. Трудно себе представить, насколько эти правила и необходимость поминутно отдавать честь влияют на отношение австралийских солдат к английским военным, которые пользуются гораздо большими правами, чем мы. Скажи папе, что я натяну свои боксерские перчатки и хорошенько погоняю его по двору, если он будет голосовать за воинскую повинность».

Моррис был потрясен письмом Дика, но сказал, что Дик пишет так главным образом под влиянием тревоги за Тома и Дэна. Оба они по роду занятий не подлежали призыву, и Моррис уверял, что закон о воинской повинности их не коснется. Но надо быть готовым ко всему. Число добровольцев все уменьшается, а войну необходимо выиграть.

Моррис не сомневался, что Салли, как и прежде, поможет ему распространять листовки, призывающие голосовать за воинскую повинность.

— Нет, Моррис, — решительно сказала Салли. — Я больше не верю, что воинская повинность пойдет на благо австралийскому народу. Подкрепления ведь посылались. Я больше ни на грош не верю этому правительству.

Глава XXXVII

Как-то вечером Том вернулся домой весь грязный и растрепанный. На лбу — глубокий порез, лицо все в синяках. С ним была Эйли, и она тоже выглядела ничуть не лучше.

— Небольшая потасовка с пьяными солдатами, — небрежно пояснил Том матери и ушел мыться.

Эйли вся дрожала и чуть не плакала.

— Они повалили Тома на землю и начали пинать ногами, — сказала она Салли. — Не знаю, что бы с ним стало, если бы я не подняла крик. Прибежали Барней Райордэн, Петер Лалич и еще два или три рудокопа и отбили Тома. Он выступал на Хэннан-стрит, и эти солдаты весь вечер пытались сорвать митинг, но нас окружали свои люди. Кто-то крикнул: «Эй, ребята, Том Гауг — наш товарищ, и мы хотим послушать, что он нам скажет. А если вам не интересно, — скатертью дорога». Тогда солдаты кинулись на трибуну, и произошла потасовка. Председатель закрыл митинг, и мы с Томом выбрались из толпы. Но трое пошли за нами, и я все время боялась, как бы чего не случилось. Том шел спокойно и сказал мне, чтобы я не вмешивалась, если они задурят. Но разве я могла его оставить?