Старая крепость. Книга 3 - Владимир Павлович Беляев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Охваченный счастливыми мыслями, формуя изо всей силы на машинках, я не увидел, как ко мне подошел Федорко. Он притаился в двух шагах за моей спиной и наблюдал, как я формую.
Я заметил мастера лишь после того, как тот громко спросил Турунду:
— Ну, Лука, что ты скажешь о своем соседе? — И Федорко кивнул на меня.
Турунда отложил трамбовку, утер потное лицо и сказал:
— Я, Алексей Григорьевич, думаю — толк будет. Старательный он и подладился быстро.
— Так вот, Манджура, — сказал Федорко, растягивая слова, — испытание твое кончилось. Пошабашишь — заходи в контору, там тебе выдадут расчетную книжку. Поставлю тебе пятый разряд. А дальше видно будет!.. Не мало?
— Ладно, Алексей Григорьевич, хватит. Спасибо вам! — И я крепко пожал руку мастеру.
…Уже многие пошабашили, а я все набивал и набивал, чтобы не стоять зря в ожидании, пока Лука с Гладышевым зальют свои опоки. Огромное облако пара поднялось возле опорожненной вагранки.
Горновые выбили низ вагранки, оттуда в глубокую яму вывалился полуобгоревший кокс, покрытый чугунными корочками и липким шлаком, будто орех в сахаре.
Всю эту огненную кашу уже поливали из брандспойтов. Слышно было, как шипели глыбы кокса. Он постепенно делался багровым, потом — темно-малиновым и, наконец, почернел.
По соседству, в клубах пара, вырываясь из другой вагранки, искрилась струя чугуна. Она хлестала в новые ковши. Все уже дымилось вокруг, и парно было, как в бане на третьей полке. И хотя мне довелось таскать ковши с Турундой в самые последние минуты, никогда не работалось так легко, как именно сейчас, на исходе рабочего дня. Спокойные и немного торжественные слова мастера все еще звучали в ушах. Они утверждали за мной прочное место в этом цехе.
Залитые солнцем улицы сменяли одна другую. Чумазый, с потеками пота на лице, гордо шагал я посередине мостовой, а в боковом кармане куртки уже лежала новенькая расчетная книжка с печатью и моим рабочим номером. В ней было четким, размашистым почерком написано, что формовщик Василий Миронович Манджура имеет пятый разряд. Мне хотелось показать эту книжку каждому прохожему, хотя один вид мой, без всяких документов, мог подсказать, что я принадлежу к великой рабочей армии.
Жара была незаметной после зноя литейной. Силился я продумать еще раз свой план: как можно изменить подогрев машинок. Но сейчас, на улице, мысли эти разбежались, и трудно было привести их в порядок. «Ладно, главное придумано, а остальное придет позже!»
На повороте с улицы Магеллана на Приморскую меня догнала Анжелика.
— Здравствуйте, Василь, — бросила она, тяжело дыша. — Вы бежите, как на пожар!
— Здравствуйте, — буркнул я. — Бегу, потому что грязный. Помыться хочется!
— Скажите, вы на меня сердитесь?
— С чего вдруг?
— А почему вы не заходите?
— Времени не было.
— Я оставила вам записку. И с друзьями вашими говорила. Неужели не передавали?
— Передавали! — сказал я хмуро, стараясь быть с Ликой как можно строже. И подумал: «Уж лучше бы ты не заходила, а то житья нет. Совсем заклевали меня: «жених» да «жених»! Глаза нельзя повернуть в сторону соседней усадьбы — немедленно хлопцы начинают улыбаться.
Сашка Бобырь раздобыл где-то пучок флердоранжа, каким украшают новобрачных, и, пока я мылся у колодца, воткнул мне его в петлицу пиджака. Хорошо еще, я заметил вовремя, а то вышел бы так в город, на посмешище людям!
Помолчав, Лика сказала:
— Все-таки невежливо. Я первая даю о себе знать. Захожу к вам, чего никогда раньше не делала. А вы… Приличие же требует!
— Знаете что, Лика, — отважился я, — боюсь, что с вашими приличиями нам не по пути!
— Неужели я так безнадежна? Беспринципное существо с мещанскими наклонностями? Так прикажете вас понимать?
Я понял: Лика хочет вызвать меня на откровенный разговор.
Заводить с ней дискуссию не хотелось, и я уклонился от прямого ответа.
— Да как знаете. Вам виднее!
— Все мое несчастье, Василь, заключается в том, что я не могу на вас сердиться.
— А вы рассердитесь, — сказал я безразлично.
— Трудно… — протянула Лика. — И я было подумала…
— Что?
— Вот кто выведет меня на верную дорогу…
Приближалась моя ограда. После трудового дня в литейной я никак не мог настроить свое сердце на лад Анжелики. И я отрезал:
— Вы попросите Зюзю. И удар у него пушечный, и чарльстонить может, и всем приличиям обучен. Вот кто подойдет вам в воспитатели. Пока!
С этими словами я помахал ей шершавой ладонью, а другой рукой сильно толкнул впереди калитку…
Первым откликнулся на мое письмо Моня Гузарчик. Оно и понятно: Харьков был рядом, ночь езды. Монька писал:
«…Полученная весточка принесла мне много радости и морального удовлетворения. Все наши мелкие дрязги уже забылись. Осталось в памяти одно хорошее. И шут с ним, что вы не хотели меня принять в комсомол из-за той бабушки, которую я даже и в глаза не видел. Комсомольцем я таки буду! Я работаю здесь на Харьковском паровозостроительном заводе. Ты знаешь, сколько здесь рабочих? Ведь не поверишь! Больше десяти тысяч. Наш «Мотор» по сравнению с ХПЗ — это сельская кузня…
Мне было очень странно читать твои слова о том, что вам «пришлось повоевать», прежде чем вас приняли на завод имени лейтенанта Шмидта. А меня безо всяких — Стоило только показать путевку — зачислили в дизельный цех, и тут-то я впервые увидел, как собираются громадные машины для выработки электроэнергии — дизели. Ты не можешь представить, Василь, какой великан этот дизель! Движок, что попыхивал у нас в подвале фабзавуча, приводя в действие токарные станки и циркулярную пилу, — сморчок по сравнению с нашим двигателем. Могу сказать вполне откровенно: работа исключительно интересная, и я весьма удовлетворен ею. (Всякий раз, когда я пишу слова «удовлетворен», мне вспоминается наш фабзавуч и Бобырь, который однажды написал, это слово «уледотворен».) Как он, наш дружок, чувствует себя у моря? Передай ему мои наилучшие пожелания.
Меня сразу же направили в бригаду из шести человек. Живу далеко — километров девять от завода, но этого расстояния не замечаю. Наоборот даже: приятно ехать через столицу трамваем и разглядывать в окно ее улицы. Приезжаю пораньше, готовлю инструмент. Мастер Иван Петрович Колесниченко похвалил меня однажды: «Вот, — сказал, — Монька хотя и подолянин, недавний фабзавучник,
