Клинок Тишалла - Мэтью Стовер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я… позвал? Ты хочешь сказать, через Дж’Тана? Актира?
Взгляд ее сияющих бездонных глаз впился в него.
– Хэри Майклсон, – промолвила она, – просил его не забывать.
Она сделала шаг в сторону, и реальность смазалась вокруг нее; неуловимо быстро исказилась перспектива, словно, оставаясь в комнате, она разом отдалилась на полмили, а со следующим шагом – исчезла.
Делианн стоял, задыхаясь, не в силах сойти с места.
«Хэри… Майклсон?!»
Кайрендал зашевелилась, застонала во сне, и Делианн рухнул на пол и положил ее голову себе на колени.
– Тс-с, – шептал он, – тс-с. Все хорошо. Я уже здесь. Все хорошо.
На какой-то миг он даже сам себе поверил.
Был в те дни человек, прежде вмещавший бога. И хотя бог ушел из него, тот человек видел незримое смертным, творил невозможное смертным, проницал мыслью недоступное смертным. Он зрил войну, которую вел темный аггел, и зрил жрецов пепла и праха, но не видел бога, который стоял за ними. Чтобы спасти от войны своих бывших детей, он вылепил себе новую судьбу.
Но бог ушел из него; и даже сверхчеловеческая мудрость не подсказала ему, где лежат пределы его проницательности, силы и ума. Так он открыл дорогу своей погибели.
Иные прежде выходили на бой с богом пепла и праха, многие жители бессчетных миров – больше, чем в силах счесть человек. Среди врагов его в этом мире бывали Джерет Богоубийца, Панчаселл Бессчастный и Кайел Берчардт. Среди его врагов в мире соседнем были Фридрих Ницше, Джон Браун и Бешеный Конь.
Каждый из них пал жертвой терпеливого, неутолимого голода. Бог убил их во сне.
В тот день, когда темный аггел пошел войною на мир, человек, прежде вмещавший бога, вступил в союз со жрецами пепла и праха…
И уговорил их пробудить своего господина.
Глава седьмая
1
Недвижный, Тан’элКот в одиночестве сидел в стылых сумерках Кунсткамеры. Глаза его мерцали в неровном свечении зеркала, служившего ему монитором. Облокотившись на стол, великан сложил пальцы домиком. На первом этаже его апартаментов окон не было, и хотя за стенами Кунсткамеры еще только начинался вечер, вокруг бывшего бога сгущались черные тени. Он был поглощен ожиданием.
Этой минуты он ждал почти семь лет.
Зеркало на столе показывало специальный выпуск «Свежих Приключений». Тан’элКот просмотрел запись, которую Клирлейк демонстрировал мировой публике. Движимый инстинктом политического самосохранения, ведущий с безупречной точностью вырезал все намеки на то, что сама Студия может каким-то образом нести ответственность за эпидемию, защитившись таким образом от исков по обвинению в клевете; в остальном запись шла без цензуры, со всеми омерзительными подробностями.
Тан’элКот отключился от канала. Он уже насмотрелся повторов.
– СП предположительно тоже, – пробормотал он.
И приготовился ждать.
Секунды проходили быстрей, чем билось сердце.
Он ждал.
И ждал еще.
И еще.
А зуммер все не трезвонил.
Фрактальное дерево мировых линий снова и снова разворачивалось перед его мысленным взором. Ни единого нового цветка, никаких неожиданных поворотов или пересечений не появлялось на диаграмме: будущее прорастало, как должно, из заложенного Тан’элКотом семени.
А Совет попечителей все не откликался.
Просчет был немыслим. Даже полный кретин понял бы теперь, как легко их обошли, даже идиот осознал бы, что выбора не осталось. Даже самая тупая рыба чувствует крючок, застрявший в глотке.
Вскочив, он принялся расхаживать во своему вольеру, потом, рассеянно мурлыча себе под нос, поднялся по винтовой лестнице на верхний этаж апартаментов. Голоса собранных в нем душ нашептывали, что он забыл о чем-то очень важном.
Он одолел последний пролет. Сквозь стеклянный купол над Студией виднелось подсвеченное кровавыми огнями заката облачное небо над городом. Здесь он и провел большую часть последних шести – нет, уже почти семи – лет, вылепляя в глине и отливая в бронзе образы своего внутреннего мира.
То была жестокая, мучительная, душераздирающая борьба – заставить, научить свои руки воплощать стремления сердца. Всякий раз, когда трескалась неровно остывающая отливка, всякий раз, когда выцарапывал из-под ногтей серую глину, всякий раз, когда приходилось дотронуться до ножа или кельмы, он сталкивался внутри себя с Ма’элКотом и вспоминал свое Великое Делание, помнил, как он одной лишь волей мысли распоряжался материей. Понимал, как низко он пал…
И все же ручной труд научил его такому, чего он никогда бы не понял, пользуясь одной лишь волшбой: что пластичность материи небезгранична – и это правильно, что излишняя нагрузка уничтожает суть. У материала есть своя, лишь ему присущая форма. А истинное мастерство – это всегда договор, борьба, танец даже, противостояние воли художника и внутренних свойств – прочности, равновесия, фундаментально заложенных возможностей, – определяющих избранную им форму.
Он прошел мимо самой знаменитой своей скульптуры – «Любовная страсть». «Страсть» не лучшая его работа, но самая, пожалуй, доступная низменным вкусам поклонников. Отлитые из бронзы в полный рост мужские фигуры слились в теснейшем объятье, сведенные к воплощению взаимной страсти, стилизованные до такой степени, что сливаются воедино. Первый держит меч, пробивший пах любовника и выходящий из спины; другой орудует двумя короткими ножами – один ищет сердце возлюбленного, другой уже вонзен в основание черепа.
Очевидно. Можно сказать, банально.
Отвернувшись от «Страсти», Тан’элКот сдернул полог с последней своей работы – своего «Давида». Наконец он позволил себе ваять статую в мраморе – материале куда более капризном, нежели бронза. Незаконченная скульптура выше человеческого роста – в пару к «Давиду» Микеланджело – покоилась на тележке для тяжелых грузов (сейчас колеса ее были застопорены), чтобы ваятель мог при необходимости развернуть ее и посмотреть, как падает свет.
Очертания фигуры уже проступили из сливочно-белой каменной тюрьмы. Тан’элКот критически оглядел ее, обходя тележку кругом, стараясь слиться со своим творением, забыть о разочаровании и тоске. Взяться за резец в таком душевном расстройстве – значит безвозвратно загубить работу. Тан’элКот не в силах был забыть о том, что историки искусства называли «Борьбой» Микеланджело – оставленные в запасниках увечные, искореженные единственным неверным ударом резца фигуры.
«Давид» Тан’элКота должен был превзойти скульптуру Буонаротти; вместо того чтобы по примеру земного мастера воплотить образ совершенной юношеской красоты, Тан’элКот взял своей моделью взрослого мужа, чьи лучшие годы уже прошли. И лицо, и осанка его Давида каждой своей линией должны были отобразить душераздирающее бремя любви господней и в то же время – гордость, и силу, и несгибаемую волю. Скульптура должна была отразить и красоту ушедшей юности, и шрамы, проточенные кислотой лет, но лишь подарившие красоте новый облик.
