Игра в ящик - Сергей Солоух

– Кто?

– Наша рыжая.

– Зачем?

– Ну не в секторе же это обсуждать, – и керосиновые огоньки в подвижных глазках Гарика счастливо прыгали.

Но даже Караулов, эта купоросная бестия, любые гадости способная увидеть и предугадать на шахматном поле научного семинара, не мог себе вообразить, додуматься, что вместо е2 и е4 явится чапаев, шашки, клинки и кони, общее собрание и партактив.

Гарику минус, но Ромке два, и даже три, четыре. Эту маевку, это судьбоносное, как выяснилось позже, черт-те что он пропустил, тихонько смылся в самом начале мероприятия. Совсем не пойти Подцепа не мог, все комсомольцы должны явиться, его заранее предупредили, но дверь, полуоткрытая в прохладный холл, манила смельчака, затылки впереди сидящих надежно прикрывали, обзор у членов заморенного осенним солнышком президиума казался крайне ограниченным, и тень скользнула из последнего ряда вон.

Какой-то Доронин, какие-то листовки, ЦРУ, копировальный аппарат «Эра» – все это абсолютно не занимало Ромку. Никакой связи с собою и со своими внезапно загрустившими делами он не усматривал. Простоватый Подцепа, несмотря на шум, поднятый пару недель тому назад Прокофьевым, и непонятные теперь перспективы совместной статьи и уж тем более параграфа в собственной диссертации, продолжал думать о площадках износа М. М. Гринбаума. Вернее, о засаленных развертках шнеков с расплывшимися от смеси угольной и карандашной пыли крестиками Матвея Мироновича. Особенно одна волновала воображение Романа Романовича. Два оторванных кулака и четверть неравномерно потерянных резцов. А хорошо бы на модели крутануть такую, раздолбанную наплевательски донельзя. Вот он и дернул на ВЦ. Там был расписан на него час, а сразу следом часик Никонова, которому из президиума, конечно же, такой же молью выпорхнуть, как удалось Подцепе из самого дальнего глухого плюшевого ряда, не удастся. И точно. Как свое время Р. Р. Подцепа употребил с большою пользой, так и никоновское, покорно сдавшееся в плен. И только в общаге, когда Роман с пачкой свежих распечаток под мышкой рулил к себе, у него внезапно на лестнице возникло неприятнейшее подозрение, что нечто очень важное он пропустил.

– Нэт, ты мнэ скажи, – остановил Подцепу Зураб Гонгадзе, аспирант из дружественного подразделения разрушения. Обычно высокомерные глаза джигита светились неподдельным изумлением обыкновенного чистильщика ботинок. – При чем здэс его мама? А? Что, эта рыжая совсэм там ошалэла?

Лишившись княжеского холодка, в жар улочек спустившись, Зура и говорить внезапно стал с каким-то пародийным, неслыханным в его устах акцентом, а то и вовсе забывая, как это по-русски:

– Могитхан дедис траки... Эээ, шэни... шэни деда... Скажи, а?

– Чья мама? Какая рыжая? – невольно растерявшись от клекота, обилия шипящих и взрывных, пробормотал Роман.

– Как какая, слушай? Ваша, ну! Лэна Мэлехина... Совсем ошалэла, ну. Савэршэнно. Зачем маму этого, слушай, Доронина трогат стала? А? Шени деда мовтхан... при чем здэс мама?

И, не получив ответа, Зураб, махнув рукой, понес свое возмущенное удивление в общий телевизионный холл, где были люди, способные понять и его горный, и подгорный потоки речи. А Ромик потащил наверх к себе не только распечатки, но и пятном свекольным расползавшееся ощущение ошибки и беды. Кажется, он смылся зря. Напрасно. Что-то дура Ленка выкинула, сотворила у всех на виду, и хорошо от этого не будет никому.

И расспросить кого-нибудь Роман не мог, узнать в чем суть, не выдав сразу и немедленно своих вчерашних эгоистических, не самых героических эволюций. А в институте, в секторе молчал даже всегда словоохотливый змееныш Караулов. Такая постыдная произошла фигня, что даже Игорь предпочитал на эту тему не распространяться.

Мотя Гринбаум, которому Роман после обеда стал показывать уже перенесенные на миллиметровку результаты, сравнительный анализ динамических характеристик двух пограничных состояний, повел себя и вовсе удивительно. Этот молчаливый, закрытый наглухо и плотно человек, очень похожий по внутреннему устройству на самого Романа, такой же человек-ящик, только московский, без жестких фибровых углов, готовый в любой момент съежиться, все подтянуть к замочкам без остатка, стать черною дырой, внезапно взял Ромку за руку.

– В принципе, можно даже рассчитывать момент, предсказывать, когда неравномерность становится критической, интерполируя... – грузил в этот момент Роман – и вдруг осекся, почувствовав прикосновение.

Мотя не смотрел на графики, он, кажется, искал, пытался вычислить где-то за головой, за темечком Подцепы ту точку, где в сизом сумраке сходились пересекающиеся лучи, забавно, с этой стороны, анфас, разбегавшиеся из центров косоватых глаз Романа.

– А помнишь, ты идишем интересовался? – спросил Гринбаум.

– Когда?

– В колхозе. Спрашивал значения слов.

Ромка смутился, но Мотя продолжал смотреть не на товарища, а сквозь, в казанские пространства Лобачевского:

– Есть очень смешное слово.

– Какое?

– Тухес.

– И что оно означает?

– Жопа, – сказал Гринбаум, внезапно покрываясь яблочными пятнами, – элементарно, жопа. Имеет простейшее из всех известных мат. описаний...

Но выбитым из колеи оказался не только всегда готовый к поражению и сдаче М. М. Гринбаум. Алексей Леопольдович Левенбук, боец, холодный и неупругий, как биллиардный шар, тоже посматривал на бесхозного Подцепу странно. Не то чтобы искательно, но явно и не протокольно. Как будто бы и он, А. Л., определял зачем-то точку схождения лучей, всегда летевших мимо глаз любого собеседника, увиливавших.

Недели через две, в самом начале октября, когда картинка в общем-то сложилась из брошенных намеков, случайных реплик, оговорок и прочей повседневной дребедени, Роман принял решение. Все выходные он сидел в общаге и перечитывал черный шершавый томик «Стохастических процессов в приводах горных машин». Обложка с мерцающими буквами, отбитыми полосками того же цвета, напоминала подарочный футляр с домашним серебром. Подцепе было ясно, что накрывать, выкладывать на скатерть ложечки и вилочки ему. И он читал и перечитывал свой собственный параграф 5.6 и два написанных когда-то дерганым Прокофьевым – 5.7, 5.8. Вновь возвращался к родным диффурам и схемам алгоритма только затем, чтоб тут же погрузиться в главы вторую и четвертую, как сообщало предисловие, сработанные лично угрюмым и щетиной всегда наполовину заштрихованным Левенбуком.

Кто здесь ученый, а кто поскребыш, вооруженный знаниями высшей математики в объеме бескрылого технического вуза, сомнений не было. Ответ прокофьевских задачек был ясен с первой строчки постановки, зато мысль Левенбука развивалась от парадокса к парадоксу и, завершаясь, всегда открывала новый веер вариантов, и только сухость и педантизм, какая-то смешная вежливость отличали подход А. Л. от собственного, Ромка сказал бы, бесцеремонного и бесшабашного, покойного профессора. Введение, главы один, три, шесть и семь совместно с Левенбуком. Думать или, как Гарик, вычислять, на чьей стороне сила, посредством институтской телефонной книги: «Лаборатория горной механики. Пинхас, Ройзман, Тер-Аранян, два Розенфельда и один Русских с именем и отчеством Абрам Семенович. А еще, смотри, есть Яблонько! Яблонько Лариса Анатольевна» – не было никакой, ни малейшей нужды. Готовую работу с включенными в нее «гринбаумовским» параграфом в понедельник третьего октября Роман положил на стол Левенбуку. Зеленую коленкоровую папку с черными тесемками, а сверху несшитые листочки в полупрозрачном конверте с лунным, бессмысленным вырезом для пальца. Сквозь слюдяную голубизну синтетики отчетливо проступало слово с островерхой, словно башенка на крепостной стене, первой буквой алфавита – АВТОРЕФЕРАТ. Одни заглавные. И это могли видеть все. И Караулов, и Гринбаум, и Прокофьев.

И Левенбук, конечно, черно-белое лицо которого, в сизых пятнах плохо купируемого волосяного покрова, быстрый и влажный взгляд исподлобья сделал особенно собачьим. Но именно с этого дня А. Л. стал первым подавать Роману руку. Приятную на ощупь, холодную как бронза, без выступов и трещин пятерню. Обменялись рукопожатием завсектором и аспирант и в пятницу, седьмого, столкнувшись утром в институтском палисаднике.

– Я посмотрел. Хорошо получилось, – сказал Подцепе Левенбук. Быстроживущие белые язычки конденсата в осеннем воздухе делали похвалу объемной, даже выпуклой. – Михаил Васильевич был бы счастлив.

Роману стало жарко, и он зарумянился.

– Но есть проблема, есть проблема, – слова как будто тут же стали вязкими и, одно накладываясь на другое, выползали теперь изо рта Левенбука не белым невесомым пламенем, а мятыми, тяжелыми комками. – Совет не будет принимать решение по вашему научному в ближайший месяц, а то и два.

– И что же? Что же делать?

– Продлят аспирантуру.

– Каким образом? – растерянно спросил Подцепа.