Латино-Иерусалимское королевство - Жан Ришар

К несчастью, это не все, что принесли с собой в королевство эти островки, ведущие совершенно независимую жизнь: территории, тесно связанные со своими метрополиями — итальянские фактории — помимо своего локального соперничества, продолжали в Сирии военные стычки, которые вели между собой их республики. Война за Сардинию и Корсику, это вечное яблоко раздора между Пизой и Венецией, которые оспаривали друг у друга господство над этими островами, без сомнения, отразилась на существовании латинского королевства. Пока сохранялось первое королевство и Иерусалимские короли еще обладали хоть каким-либо авторитетом, эти споры ощущались в Сирии только в связи с ослаблением защиты христианских владений, что было вызвано отсутствием эскадр обеих коммун, которые, вместо того чтобы обогащать Святую Землю и поставлять ей солдат, погрязли в своих локальных войнах. Потому-то Иерусалимские короли прилагали все усилия, чтобы примирить двух противников, хотя это и было безнадежной задачей. В 1134 г. король Фульк и патриарх послали на Запад двух посланников, канцлера Бодуэна и самого приближенного королевского советника, рыцаря Бернара Ваше{389}, которым удалось добиться перемирия между Пизой и Генуей. Но спустя незначительное время оба посла в письме с сожалением предупреждали генуэзцев, что пизанцы грубо порвали перемирие, и просили архиепископа и консулов взять их под свою защиту. Их послание заканчивалось следующими словами: «И мы просим Вас как можно скорее сообщить сеньору патриарху и королю о постигшем нас горе — из-за скорби, которую испытываем всем сердцем, мы даже допустили ошибку во второй строчке письма!»{390}

За миротворческий труд, потерпевший неудачу в 1134 г., брались еще не единожды; в 1192 г. генуэзцы и пизанцы из Акры воспользовались соперничеством между Лузиньяном и Монферратом, чтобы утрясти свой извечный спор. И в 1222 г. разгорелась новая свара, в тот самый момент, когда. Иоанн де Бриенн отправился на Запад. В который раз генуэзцы и пизанцы сошлись на улицах Акры в стычке, которые кипели тогда между ними во всем Средиземноморье, частенько оборачиваясь на море актами пиратства. Генуэзцы одерживали верх в этой стычке до тех пор, пока их противники, не желая признавать себя побежденными, не подожгли генуэзскую улицу («rue des Geneves»). Выходцы из Генуи, увидев, как горят их магазины и обрушивается башня, бросились тушить пламя или, по крайней мере, спасать от огня свои богатства. Пизанцы погнались за ними, грабя их имущество, убивая или вынуждая врагов бежать. Легат Пелагий, готовившийся вот-вот отплыть, приказал венецианскому бальи замять конфликт: согласно старому соглашению между тремя «коммунами», та из них, что не была замешана в столкновении между остальными двумя, автоматически должна была играть роль арбитра. Несмотря на мир, который был заключен по инициативе венецианского бальи в Акре, недовольные генуэзцы в течение какого-то времени не появлялись в этом порту, где королевская власть покровительствовала их соперникам{391}.

Вопреки этим конфликтам, которым не смогла воспрепятствовать разом ослабевшая королевская власть, и которые продемонстрировали, что три республики рассматривают свои фактории как полностью автономные, политика королевства по-прежнему была независимой от итальянских дел; жители Акры или Тира еще не были готовы убивать друг друга из-за того, что Генуя и Пиза оспаривали город на Сардинии или из-за того, что венецианцы захотели расширить свой квартал в ущерб генуэзцам… Но все же отныне итальянские колонии могли безнаказанно предаваться своим привычным смутам, а королевская власть была вынуждена признавать за ними право на необычайно широкую экстерриториальность: благодаря успехам, которые они добились, воспользовавшись невзгодами Латинского королевства, эти колонии представляли собой посреди Иерусалимского государства опорные пункты, откуда могущественные республики Италии могли по-своему влиять на дела Сирии.

IX. «Денационализация королевства»

Растущая независимость колоний Венеции, Генуи, Пизы, Марселя и Барселоны всего лишь служит иллюстрацией к феномену общего порядка: прежнее лотарингское, затем анжуйское королевство Балдуинов, Фулька и Амори с каждым днем все больше и больше утрачивало черты единой национальности. В эпоху Арденн-Анжуйской династии действительно существовала единая иерусалимская нация, где переселенцы разного происхождения, даже если не забывали о своей родине — несмотря на немного преувеличенные утверждения Фульхерия Шартрского — тем не менее составляли население с общими интересами и начинавшим пробуждаться патриотическим чувством. «Пулены», которых осыпали нападками хронисты и путешественники, такие как Ансельм или Иоанн Вюрцбургский, перестали быть разношерстной толпой «крестоносцев», неспособной понять Восток. По словам славного Фульхерия, житель Реймса или Шартра стал горожанином Тира или Антиохии: у поселенцев, пришедших жить в Иудею, Самарию, Финикию или Галилею, было довольно времени для того, чтобы в их среде обнаружилась определенная привязанность к земле. И рождению этой нации, связанной с их прославленной королевской династией — вспомним, с какой гордостью на Святой Земле приветствовали в лице Балдуина III «Порфирогенета» короля, родившегося в их стране — способствовала относительная общность происхождения: «французы» (по большей части знать) и «провансальцы» (без сомнения, в основном «буржуа») составили костяк иерусалимского населения{392}. Правда, синтез этих двух элементов, произошедший в XII в., сделал из королевства Иерусалимского прообраз того, чем станет Франция, с этнической точки зрения, в последующие столетия, после того, как осуществится слияние французов Севера и провансальцев Юга. Франкский язык тех времен, к несчастью, совсем не изученный, должно быть представлял собой французский диалект, где курьезным образом пикардийские и лотарингские формы смешивались с формами южного происхождения.

Поражение 1187 г. стало для этой нации, которая только начинала обретать самосознание, катастрофой: с демографической точки зрения это было страшным кровопусканием, и прибытие новых европейцев все сильней и сильней тормозило развитие иерусалимской национальности. Во время третьего крестового похода в Святую Землю прибыло немало паломников, далеко не все из которых уплыли обратно; после следующих крестовых походов также оставались люди. Мы уже видели, что франкская знать обогатилась новыми именами: как и в предыдущем столетии, каждый король, приехавший с Запада, приводил с собой некоторое число рыцарей, желавших разделить с ним удачу; ломбардцы прибыли с Конрадом Монферратским, пуатевинцы с Лузиньянами, шампанцы (как Миль де Провен) с Генрихом Шампанским и Иоанном де Бриенном. Но они уже менее охотно растворялись в существенно уменьшившейся толпе иерусалимского рыцарства. Тем не менее иерусалимская национальность еще сохраняла свою силу: в окружении Ибеленов около 1230 г. находились рыцари, названные «ломбардцами» (один из которых в 1232 г. в битве при Агриди был по ошибке убит сирийскими франками, из-за его итальянского акцента принявшими его за сторонника Фридриха II), самыми известными были Торингель и Филипп Новарский{393}. Не забудем, что один из них, Филипп Новарский, был поэтом, с легкостью слагавшим стихи, и его книги в прозе, моральные трактаты или хроники, не несут никакого отпечатка его иностранного происхождения. Этот ломбардец творил на французском языке так же привычно, как и наши менестрели в XIII в., и разве не является это лучшим доказательством той живучести заморской знати, способной превратить иммигранта в настоящего франка?

Но эта ассимиляция не всегда была столь полной: в начале XIII в. появляются серьезные признаки разложения иерусалимской нации, выражавшиеся в постепенном разделении иерусалимлян на группы по своей исконной национальности. Первым сигналом этого распада стало основание Тевтонского ордена. Если при возникновении этот орден был всего лишь гостеприимным домом для германских пилигримов (как, например, имелся венгерский гостеприимный дом и т. д.), то затем он превратился в рыцарский орден, чье отличие от прочих — орденов заключалось не в уставе (как у тамплиеров и госпитальеров) — ибо этот устав был позаимствован, прежде всего, у тамплиеров — а в национальности его членов. До этого и тамплиеры, и госпитальеры принимали в свои ордена рыцарей из любой страны. Тот факт, что — не в соответствии ли с восточными планами Гогенштауфена? — германские рыцари стали собираться в орден Св. Марии Тевтонской, своего рода германский островок на франкской земле, свидетельствует о переменах, которые в дальнейшем «денационализируют» Святую Землю. То, что устав тевтонцев был написан на французском, немецком и латинском, дела не меняет{394}: Тевтонский орден уже в силу своего существования находился вне иерусалимской знати, которая не признавала разницы в происхождении. «Когда Сирия завоевана, а Антиохия осаждена, среди великих войн и боев с неверными турками, которых столько перебили и побеждали… тогда, в те старые времена кто был нормандцем или французом, пуатевинцем или бретонцем, бургундцем или пикардийцем или англичанином? Ведь все, и рыжий, черный или белый, тогда носили имя франков и честь одну тогда делили сообща»{395}. Так трувер Амбруаз, один из свидетелей перемен, которые были вызваны наплывом новоприбывших, с сожалением вспоминал о временах первого королевства, когда сказать «франк» значило сказать «латинянин» и, несмотря на сарказм Иоанна Вюрцбургского, сплоченный костяк французов без труда превращал итальянцев, германцев, испанцев или англичан в единую нацию, представители которой даже и не вспоминали о том, кем они были на Западе.