Последний год - Михаил Зуев-Ордынец

— Вы послушайте, люди добрые, что он говорит! — отчаянно разведя руками, закричал капитан, напугав собак. — Вы мне эти мысли насчет западни бросьте! Не хребет у вас перебит, а кожу вы меняете. Переболеть надо. Мужчиной будьте!

Македон Иванович сказал это без жалости, даже жестко. По себе знал — жалость обидна.

Для ночевки сдвинули костер вырубленной елкой, подмели кострище сосновыми лапами и накидали на горячую землю еловых ветвей. Спать было тепло, как на лежанке, хотя ночной морозец пощипывал за нос.

КОЗЛЫ УХОДЯТ НА ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ

А утром потеплело так, что закапало с ветвей.

Дорога стала еще труднее. От Глубокого озера начался особенно крутой подъем. Трудно было на снежных местах. Раскисший от оттепели снег липнул к ногам. Из-под шапки катился пот, заливая глаза теплыми едкими струйками. Не легче было и на голом камне. Карабкались на кручи почти на четвереньках, вцепляясь в скалу пальцами и больно упираясь в нее коленями, падали с отбитыми руками, вставали, ругаясь, и снова карабкались. А после подъема начинался спуск, не менее мучительный и опасный. Затем опять вверх, потом опять вниз, снова вверх-вниз, и все вперед, на север, к Юкону, к канадскому форту Селькирк.

На одном из крутых подъемов Андрей услышал сзади свистящее, захлебывающееся дыхание Македона Ивановича. Старик выбивался из сил. Андрею стало стыдно, он остановился, обернулся и успел подхватить под локоть капитана, поднимавшегося по ускользающей из-под ног мелкой каменной осыпи. Но вместо благодарности Македон Иванович не на шутку рассердился:

— Вы меня, как кисейную барышню, под локоток не подхватывайте! Думаете, раскис старик, на полатях валяясь? Не выдюжит? А я кремневый! Хоть пилой пилите, зубья у пилы полетят!

— Македон Иванович, я сам выдохся! Давайте отдохнем, — схитрил Андрей и даже прислонил мешок к камню, ослабив ремни.

— Врете-с, — подозрительно посмотрел на него капитан, однако тоже с наслаждением привалился мешком к камню. — А коли остановились, скажите, вы заметили, что горные козлы почему-то на хребты жмутся? Это зимой-то!

Андрей посмотрел на ближние вершины На них чернели стада горных козлов, издали похожих на мух, густо обсевших горы.

— И в самом деле, кто же это турнул их снизу?

Они обменялись взглядами, и каждый прочел в глазах другого ту же мысль, которая встревожила и его: не идет ли кто-нибудь следом за ними? Но не было сказано ни слова. Андрей сдирал с ресниц и бровей намерзший пот, капитан подсовывал под наплечные ремни мелкие еловые ветви. Вскинув повыше мешок, он скомандовал бодрым, свежим басом:

— Шагом арш! Теперь я вас, ангелуша, до самого Селькирка так буду гнать, что у вас подметки отлетят!

И опять в сумерках уже, когда все, и рассудок даже, утонуло в тупой животной усталости, открылось Длинное озеро. Здесь была намечена ночевка.

Тяжелая дорога заметно выматывала Македона Ивановича. Обычно говорливый и неукротимо деятельный, он на новом привале примолк, притих и раньше времени начал стелить свои меховые одеяла. Андрей еще сидел у костра, подживляя его заготовленным хворостом. И вдруг забеспокоился Молчан. Влажный нос пса беспокойно задергался, он враждебно поднял губу и зашипел. Андрей напряг слух, но ничего не услышал. Он ударил собаку слегка по голове, знак «успокойся, все хорошо», однако Молчан зашипел громче и тревожнее. Андрей снова прислушался и быстро поднялся:

— Вы слышите, Македон Иванович? Гармошка!

Капитан поднял голову, послушал и тоже вскочил:

— Верно, гармонь!

Со дна ущелья, где они шли днем и откуда поднялись к Длинному озеру, донесся негромкий звук гармошки. Он то пропадал, то снова возникал, и тогда можно было уловить мелодию, грубую, однозвучную, как звериный вой.

Звуки гармошки внезапно оборвались на самой громкой ноте, будто кто-то вырвал ее из рук гармониста. Капитан и Андрей долго не решались заговорить, встревоженно вслушиваясь. Ущелье загадочно молчало, но теперь тревожила и тишина. Первым заговорил Македон Иванович:

— Я знаю, ангелуша, о чем вы сейчас думаете.

— О чем?

— О гармошке Живолупа.

— Вы угадали. Мне вспомнился трактир «Москва».

— Он и мне вспомнился… Вот опять, — прошептал капитан. — Слышите?

Андрей услышал раньше Македона Ивановича. Ущелье снова запело Но теперь это была зловещая, знобящая песня волчьей стаи.

— Тьфу, чтоб вам! — сердито отплюнулся Македон Иванович. — Эти серые разбойники на разные голоса петь умеют. Не раз я путал их вой то с жалобной песней, то с женским плачем Никакой гармошки не было, обманули нас серые. Они и козлов на вершины пугнули. Можно спокойно спать.

Капитан снова лег и тотчас заснул. Андрей долго сидел у костра, прислушиваясь и вглядываясь в лунные дали. Его томила неясная тревога.

ДВЕ ЧЕРНЫЕ ТОЧКИ НА СНЕГУ

Рассвет был безрадостный и безмолвный. Студеный ледяной туман окутал горы и глушил звуки. Ветви деревьев отяжелели от инея. При дыхании раздавался легкий, едва уловимый шорох замерзающего пара. В морозную, туманную погоду опасно отходить от костра.

А они, как только рассвело по-настоящему, не сговариваясь, лишь переглянувшись, уложили мешки и взвалили их на плечи.

Шли медленно, дышали осторожно, не открывая рта. Морозный туман сожжет легкие. Виски стягивал замерзающий пот, на шапке, около ушей, повисли сосульки, брови и ресницы заиндевели и слепили глаза.

Три дня держался мороз, и три дня они дышали ледяным туманом, а на ночевках разводили огромные костры. В одну из морозных ночей Андрей, ушедший от костра за топливом, увидел в ночной тьме искру огня. Искра мелькнула на юге, в той стороне, откуда они шли, и тотчас погасла. Затем снова затлела, разгорелась ярче и снова погасла, на этот раз навсегда. Вернувшись к костру, он не стал рассказывать капитану о загадочной искре.

Когда морозы кончились, пошли быстрее. Снова карабкались на хребты, спускались в ущелье, продирались сквозь заросли кедрового стланца, переправлялись через речки и озера, обходили пропасти, холодными углями костров отмечая ночевки. Шли уже почти налегке, так как с каждым днем легче становились их мешки. Кончалось продовольствие. И это тоже заставляло их ускорять шаги.

К главному водораздельному хребту они подошли в сумерки и заночевали у его подножия. Подъем начали с рассветом, шли весь день, и, когда ноги Андрея начала уже подкашивать противная хлипкая слабость, капитан неожиданно крикнул:

— Перевал!

Андрей с наслаждением сбросил мешок и огляделся. Ничто не напоминало здесь о перевале. Голая снежная равнина, а над ней одинокая траурная глыба базальта с грубо высеченным крестом. «Какой-нибудь наезжий поп трудился, — подумал Андрей. — Может быть, и отец Нарцисс».