Лесная тропа - Адальберт Штифтер

Вот что рассказал мне Гёмер о майоре и о Бригитте, и мне еще несколько раз привелось встретиться с Густавом, ее сыном, когда мы бывали у соседей, прежде чем наступил день, назначенный для посещения его матери.

Накануне этого дня, весь вечер, когда слух мой уже утомился тысячеголосым стрекотанием кузнечиков, я все еще продолжал думать о ней. Потом мне приснились какие-то сны о ней, особенно один донимал меня: мне виделось, будто я стою в степи перед странной всадницей, которая дала мне тогда лошадей; будто меня приковали к себе ее прекрасные глаза; будто я обречен так стоять и не могу шагу ступить с этого клочка степи и никогда уже, до конца моих дней, мне не двинуться с места. Наконец я крепко заснул и встал утром свежий и бодрый, лошади были поданы, и я радовался тому, что лицом к лицу увижу женщину, неоднократно посещавшую меня этой ночью во сне.

Прошлое в степи

Прежде чем начать рассказ о том, как мы поехали в Марошхей, как я познакомился с Бригиттой и как потом довольно часто гостил у нее в имении, я должен сначала поведать нечто о ее прежней жизни, без чего последующее не будет понятно. Как мне удалось столь глубоко проникнуть в описанные здесь события, явствует из моих отношений с майором и Бригиттой и станет совсем уж ясно к концу моего повествования, а потому нет нужды прежде времени открывать то, что я и сам узнал отнюдь не прежде времени, а лишь благодаря естественному развитию событий.

Человеческому роду присуще изумительное свойство — красота. Всех нас притягивает ее очарование, но не всегда мы можем сказать, в чем она заключена. Она — во всей вселенной, и она же — во взоре чьих-то глаз; между тем часто не найти ее в чертах лица, вылепленного по всем правилам, установленным присяжными знатоками. Порою красота остается не увиденной, оттого что она скрыта в пустыне или оттого что не упал на нее взгляд, способный ее рассмотреть; нередко красоте поклоняются, боготворят ее, а ее и нет совсем; но она неизменно присутствует там, где сердце бьется восторженно и горячо, где две души пылко стремятся друг к другу; ибо без нее сердце молчит и любовь в обеих душах мертва. На какой почве произрастает этот цветок? В каждом из тысячи случаев это бывает по-разному, но уж если он возрос, можно любыми способами истреблять его побеги, а он все-таки пробьется из земли там, где и не ждали его увидеть. Преклонение перед красотой свойственно только человеку, оно облагораживает его; только красота вливает в трепетное счастливое сердце все, что есть в жизни ценного и достойного хвалы. Горестна участь того, кто обделен красотой, кто не знает ее, в ком глаз другого человека не может ее обнаружить. Даже материнское сердце отвращается от дитяти, если не находит в нем хотя бы малейшего отблеска этого божественного луча.

Так было и в детстве Бригитты. Родившись, она явилась матери не прекрасным ангелом, каким кажется обычно роженице ее дитя. Она лежала в нарядной позолоченной колыбели, в белоснежных пеленках, но личико у нее было неприветливо нахмуренное, словно его коснулось дыхание злого гения. Невольно мать отводила взор и обращала его на двух прелестных ангелочков, которые играли на устилавшем пол роскошном ковре. Когда приходили посторонние, они не хулили, но и не превозносили ребенка, а расспрашивали о сестричках. Постепенно Бригитта подрастала. Отец часто проходил через ее детскую, направляясь по своим делам, а когда мать порою с отчаянной нежностью ласкала старших девочек, она не замечала неподвижных черных глаз Бригитты, прикованных к ней, словно малютка уже понимала обиду. Стоило ей заплакать, как любая ее нужда удовлетворялась; когда она молчала, ее оставляли без внимания, каждый был занят своим делом; она пристально разглядывала большими глазами позолоту кроватки или узор на обивке стен. Когда члены ее окрепли и мир ее уже не ограничивался тесными пределами колыбели, она сидела в уголке, играла камешками и произносила слова, которых ни от кого не могла слышать. Потом игры ее стали разнообразнее, а сама она — подвижнее; она часто закатывала большие, горящие глаза, как делают мальчики, когда они в своих воображаемых играх совершают злые дела. Сестер своих она колотила, если они вмешивались в ее игры, а когда мать в порыве запоздалой нежности, любви и сострадания брала малютку на руки и окропляла ее слезами, девочка не только не обнаруживала радости, но плакала и вырывалась из материнских объятий. От этого мать еще больше ее любила, но одновременно и ожесточалась; она не понимала, что корешки нежности, искавшие когда-то теплой почвы материнской любви, не найдя его, закрепились в камне собственного сердца и там задеревенели.

Пустыня вокруг нее непрестанно расширялась.

Девочки подросли, в доме появились красивые наряды. Бригитта довольствовалась первым попавшимся, для сестер же их не раз переделывали, чтобы они сидели безупречно. Другим внушали правила хорошего тона, их хвалили, а ей даже замечаний не делали, если она, бывало, испачкает или изомнет платьице. Пришла пора учения, утренние часы были заполнены, она же сидела, вперив свои действительно прекрасные, мрачные глаза — единственное, что в ней было красивого, — в уголок далеко отодвинутой книги или на географическую карту; а если учитель изредка обращался к ней с беглым вопросом, она пугалась и не знала, что отвечать. Зато долгими вечерами или в другое время, когда вся семья собиралась в гостиной и отсутствия девочки никто не замечал, она лежала на полу, среди разбросанных книжек или картинок и изорванных географических карт, которые другим уже были не нужны. Она создавала в своем воображении фантастически искаженный мир. Так как ключ от библиотечного шкафа всегда торчал в дверцах, она прочитала чуть ли не половину принадлежавших отцу книг, о чем никто и не подозревал. Большинства этих книг она не понимала. В доме часто находили листки бумаги, покрытые причудливыми, диковинными рисунками, сделанными не иначе, как ею.

Когда девочки стали барышнями, Бригитта выделялась среди них, словно чужеземное растение. Сестры были женственны и красивы, она же отличалась лишь статностью и здоровьем. В ее теле жила почти мужская сила; это было заметно, когда одной из них хотелось пошалить с Бригиттой или приласкаться, а та легким движением тонкой руки спокойно отстраняла ее, или же когда она с особой охотой бралась за работу слуг и трудилась, покуда пот не выступал у нее на лбу. Музыке учиться она не захотела, но верхом ездила смело и ловко, как мужчина; ей ничего не стоило в самом нарядном платье растянуться на лужайке в саду, где она не то произносила речи, не то выкрикивала что-то, обращаясь к кустам. Случалось порой, что отец принимался выговаривать ей за упрямство и молчаливость. Тогда, если она до этого даже разговаривала, она сразу умолкала, становясь еще угрюмей и упрямей. Не помогало и то, что мать подавала ей знаки и, выказывая недовольство, сердито и беспомощно ломала руки. Девушка не раскрывала рта. Однажды отец настолько забылся, что даже ударил ее, взрослую дочь, за то, что она решительно отказалась выйти в гостиную; она только взглянула на него горящими, сухими глазами и — все-таки не вышла, хоть режь ее на куски.

Если бы нашелся хоть кто-нибудь, кто разглядел бы эту глубоко запрятанную душу и ее красоту, она перестала бы себя презирать. Но не находилось никого: ни другие, ни она сама не были в силах сделать это.

Отец ее жил в столице, где, по давно заведенному обычаю, вел блестящую светскую жизнь. Когда дочери подросли, молва об их красоте распространилась по всей стране, многие приезжали поглядеть на них, и балы и званые вечера в доме теперь давались чаще и были оживленнее, чем прежде. Не одно сердце билось сильней, многие мечтали завладеть одним из сокровищ этого дома, но сокровища не обращали на это ни малейшего внимания, еще слишком юные, чтобы понимать такое искательство. Зато с тем большим воодушевлением они предавались удовольствиям; нарядное платье или устройство очередного праздника могло на много дней занять и взволновать их души. У Бригитты, как самой младшей, не спрашивали совета, считалось, что она в этом деле ничего не смыслит. Изредка она появлялась на приемах, неизменно в широком черном шелковом платье, которое сама себе сшила, но чаще избегала общества, безвыходно сидела у себя, и никто не знал, что она там делает.

Так прошло несколько лет.

К тому времени объявился в столице молодой человек, возбудивший любопытство в различных кругах общества. Звали его Стефан Мураи. Отец воспитывал сына в деревне, желая лучше подготовить его к жизни. Когда образование юноши было закончено, он должен был отправиться путешествовать, а потом уже войти в избранное общество своей страны. Таким образом попал он в столицу. Здесь вскоре только и было разговоров что о нем. Одни превозносили его ум, другие — его манеры и скромность, третьи утверждали, что в жизни не видели такого красавца. Многие были уверены, что он — гений, а так как в клевете и злословии тоже недостатка не было, то иные нашептывали, что есть в нем какая-то диковатая робость и поэтому сразу видать, что он вырос в лесу. Кое-кто утверждал, что он, если правду сказать, гордец и даже лицемер. Не одно девичье сердечко стремилось его увидеть, хотя бы из любопытства. Отец Бригитты хорошо знал семью новоприбывшего; в молодости, когда он еще путешествовал, он не раз гащивал в поместье Мураи и только позднее, окончательно осев в столице, уже не встречался с ними. Наведя справки о положении их дел, которые некогда были в цветущем состоянии, и узнав, что они по-прежнему хороши и даже стали лучше благодаря скромному образу жизни семьи, он подумал, что, ежели молодой человек и характером придется ему по душе, он мог бы стать желанной партией для одной из его дочерей. Но такие мысли посещали и других родителей, а потому отец Бригитты не стал мешкать. Он пригласил молодого человека в свой дом, тот обещал быть и уже несколько раз появлялся на его вечерних приемах. Бригитта не видела нового гостя, ибо она как раз тогда долгое время не выходила в парадные комнаты.