Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии - Мераб Константинович Мамардашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То, что происходило, я могу опять не объяснить, а навеять следующим простым рассуждением, сначала договорившись с вами о некоторых названиях, что ли. Вот существует, например, слово «проблема». Что такое проблема? Проблема — это нечто, что требует от нас некоторого усилия в его освещении, и больше ничего. Условимся тогда современным (а мы говорим о современной философии) называть нечто такое, что для нас представляет собой проблему, то есть требует от нас некоторого усилия понимания. Давайте договоримся, что усилие понимания — это не просто умственный акт, напряжение мысли, а нечто, требующее от нас перестройки, переориентации наших привычных навыков понимания. Обычно мы можем понимать нечто, приводя в действие те инструменты, которыми мы уже располагаем и владеем, но договоримся современным, или проблематичным, называть нечто, которое мы не можем освоить и понять, приводя в действие те умения, которые у нас уже есть, а должны что-то с собой сделать (то есть не с проблемой сделать, а с собой, пытающимся понять эту проблему). Простая вещь. Скажем, современной является живопись Сезанна, хотя она была не так недавно. Почему она является современной? По определению, которое я только предлагал, то есть, когда вы стоите перед полотном Сезанна, вы с собой должны нечто сделать, чтобы увидеть то, что там есть. Это акт, отличный от акта стояния перед полотном Тициана.
Повторяю, современным в отличие от классического, или традиционного, является все то, перед лицом чего мы должны с собой нечто сделать, чтобы воспринять происходящее, нарисованное, написанное или звучащее. По тому же признаку современной является музыка Стравинского, в отличие от музыки Чайковского. Я повторяю, что философы не говорят на языке «хорошо», «плохо», то есть на языке оценок, и, когда я говорю «современное» или «классическое», это не значит, что классическое лучше современного или современное лучше классического, что музыка Чайковского лучше музыки Стравинского или наоборот. В философии мы говорим о совершенно других вещах (опять же по тому закону великодушия, который я сформулировал). То, что существует, существует, не интересуясь тем, можем ли мы это понять или не можем, приятно нам это или неприятно, существует, не интересуясь, пятерку, четверку или двойку мы ставим этому явлению. Музыка Стравинского современная, потому что она требует от нас, чтобы мы нечто с собой сделали, и тогда она будет услышана.
Вот, грубо говоря, что такое современная философия. И если я буду на левой стороне доски выписывать названия произведений, явлений, которые подходят под это определение современности, а на правой стороне доски буду выписывать даты, когда эти явления возникли, то мы обнаружим две странные вещи.
Вы знаете, что в науке существует современная генетика: Мендель, Морган, Хуго де Фриз. (Генетику мы не понимаем. Мы должны с ней освоиться иными средствами, в том числе близкими к уголовному кодексу, как было, например, в сорок девятом году, если я не ошибаюсь. Это совсем рядом. Современно, да? Настолько современно, что даже к уголовному кодексу приходилось обращаться.) Современная генетика. Я напишу на доске дату, когда это случилось. И она будет следующая — 1901 год[117].
Или квантовая теория — современная физика, самая что ни на есть современная, в том числе не только по дате, но и по определению, которое я приводил. То есть квантовая физика есть то, что, пользуясь привычным языком, понять нельзя, и нужно над собой приподняться, чтобы нечто сделать, и тогда услышать то, что содержится в ее формулах. Напишу дату — 1900 год[118].
Теория относительности — очень современная — 1905 год[119].
Сезанн. Выставка Сезанна, если мне память не изменяет, — это 1904 год[120].
Кандинский, Стравинский… То есть, что бы я ни перечислил, это нечто такое, что по сегодняшний день есть проблема, то есть то, что нас приводит в состояние Unbehagen, как сказали бы немцы, то есть некоторого замешательства, неловкости, тягомотины. И мы из этой тягомотины можем выйти, только нечто с собой совершив — перед лицом Сезанна, Планка (квантовая гипотеза), перед лицом Эйнштейна и так далее.
И здесь мы понимаем еще вторую вещь: историческое время отличается от абстрактного хронологического времени. С точки зрения масштабности абстрактное хронологическое время измеряется течением и размером нашей жизни. Наша жизнь, допустим, в лучшем случае восемьдесят лет. Громадный срок! 1901 год очень далек от нас — целая человеческая жизнь, — бесконечно далек. А историческое время построено совсем иначе, настолько иначе, что с точки зрения исторического времени мы находимся, живем в 1901 году (опять же, по определению, что жизнью, живым, являются только проблемы; мертвое никогда не является проблемой). Значит, мы живем там, хотя прошло добрых восемьдесят лет, потому что тот период, о котором я говорю, условно растянут: 1895–1918 годы, то есть перед войной и захватывая войну. Скажем, Габриэль Марсель — первый экзистенциалист. «Метафизический дневник» Марселя — 1914 год[121]. «Логико-философский трактат» Витгенштейна (это один из основателей современного философского направления, называемого логическим позитивизмом) — 1918 год.
Сразу же заскочу в другую область. Марсель Пруст в эти же годы (1919 год[122]) создает «новый роман». Нужно над собой нечто сделать, чтобы читать его. Опять повторяю: он не плох и не хорош. Я, например, его люблю, считаю его лучшим романом ХХ века, но это не философское высказывание, а пока мы занимаемся философией. Значит, мы обнаруживаем вторую повторяющуюся вещь: историческое время построено иначе, и инаковость его построения важна нам для того, чтобы было понятно, что мы живем в некоей точке (наши восемьдесят лет сжались в некую точку) и эта точка — рубежная точка предвоенных и военных лет. Мы живем там, то есть мы сегодня пытаемся решить то, что пытались решить тогда; мы сегодня осваиваемся с тем, что изобрели или пытались изобрести тогда. На рубеже веков происходил некий очень существенный перелом культур, очертания которого нам, хотя в это трудно поверить, не ясны, потому что он имеет, очевидно, более крупный масштаб, чем масштаб нашего опыта, а мы можем понимать нечто такое, что имеет одинаковый масштаб с мерками нашего понимания. А может, это более крупное
