Поселок - Уильям Фолкнер

— Так, так, — сказал он. — Значит, вот она какая.

— Если не нравится, поезжай обратно в Техас верхом на муле, — сказал Сноупс.

— Ладно, — сказал техасец. — Только уж тогда мне нужна пуховка или, на худой конец, мандолина.

Он осадил мулов, ввел их в оглобли и взял хомут. Два человека подошли и застегнули постромки. Все смотрели, как он садится в коляску и берет вожжи.

— Куда теперь? — спросил один. — Домой, в Техас?

— На этой колымаге? — сказал техасец. — Да в первом же техасском кабаке, только завидят ее, сразу созовут комитет бдительности. К тому же я не хочу, чтобы этакая красота пропадала зазря в Техасе — этот кружевной верх и шикарные колеса. Раз уж я заехал так далеко, то заверну на денек-другой поглядеть северные города: Вашингтон, Нью-Йорк, Балтимору. Где тут у вас самая ближняя дорога на Нью-Йорк?

Этого никто не знал. Но ему объяснили, как доехать до Джефферсона.

— Так и езжай, все прямо, — сказал Фримен. — Держи по дороге, мимо школы.

— Ладно, — сказал техасец. — Смотрите же, не забудьте, этих лошадок надо почаще охаживать по башке, покуда они к вам не привыкнут. Тогда у вас не будет с ними никаких хлопот.

Он снова натянул вожжи. Сноупс подошел и сел в коляску.

— Подвези меня до дома Варнера, — сказал он.

— А я не знал, что поеду мимо его дома, — сказал техасец.

— Так тоже можно проехать в город, — сказал Сноупс. — Трогай.

Техасец дернул вожжи. Но вдруг он остановил мулов.

— Тпру, — он распрямил ногу и сунул руку в карман. — Ну-ка, малыш, — сказал он мальчику. — Беги в лавку и купи… Или, ладно, не надо. Я остановлюсь и куплю сам, мне все равно по пути. Ну, всего, друзья, — сказал он. — Не скучайте.

Он развернул мулов. Коляска покатила. Все глядели ей вслед.

— Похоже, что он решил подъехать к Джефферсону совсем не с того бока, — сказал Квик.

— Он доберется дотуда налегке, — сказал Фримен. — Так что ему не трудно будет подъехать с какого хочешь бока.

— Да, — сказал Букрайт. — В карманах у него не больно-то будет звенеть.

Они пошли обратно к загону меж двумя рядами терпеливых, неподвижных фургонов, по узкому проходу, в самом конце почти загороженному фургоном, где сидела женщина. Муж ее все еще стоял у ворот с мотком веревки, а тем временем спустилась ночь. Светло было почти по-прежнему; пожалуй, свет стал даже ярче, но приобрел неземную, потустороннюю, лунную яркость, и теперь, когда они снова стояли у загородки, пятнистые шкуры лошадей были ясно видны и даже как бы светились, но они сделались плоскими и похожими одна на другую, — это были уже не лошади, не существа из костей и мяса, и трудно было себе представить, что они способны бить и калечить, ранить и причинять боль.

— Ну, чего ж мы ждем? — сказал Фримен. — Покуда они спать лягут?

— Я думаю, надо каждому взять по веревке, — сказал Квик. — Эй вы, берите веревки.

Но веревка оказалась не у всех. Некоторые, выйдя утром из дому, даже не слышали о конских торгах. Они просто случайно заехали на Французову Балку, узнали об этом и остались.

— Сходите в лавку и купите, — сказал Фримен.

— Лавка уже закрыта, — сказал Квик.

— Нет, не закрыта, — сказал Фримен. — Иначе Лэмп Сноупс был бы здесь.

Пока те, кто привез с собой веревки, доставали их из фургонов, остальные пошли к лавке. Приказчик как раз запирал ее.

— Значит, вы еще не начали их ловить? — сказал он. — Вот здорово. А то я боялся, что не поспею вовремя.

Он снова отпер дверь, из которой пахнуло застарелыми, острыми запахами сыра, кожи и патоки, отмерил куски веревки, и они всей гурьбой, окружив приказчика, пошли назад, говоря без умолку, хотя он их и не слушал. Груша у гостиницы миссис Литтлджон была словно отлита из лунного серебра, пересмешник, тот же самый или другой, уже пел на ней, а к загородке были привязаны лошади с бричкой Рэтлифа.

— То-то мне весь день чего-то не хватало, — сказал один. — А это Рэтлифа не было, не слыхать было его советов.

Когда они проходили мимо загородки, миссис Литтлджон на заднем дворе снимала белье с веревки; запах ветчины еще стоял в воздухе. Остальные ждали у ворот, за которыми лошади снова сбились в кучу, похожие на призрачных рыб, плавающих в ярком неверном свете луны.

— Пожалуй, верней всего ловить их по одной, — сказал Фримен.

— По одной, — сказал и Генри. Он, видимо, не сходил с места с тех самых пор, как техасец вывел своих мулов из загона, только положил руки на створку ворот, одной рукой все еще сжимая моток веревки. — По одной, — сказал он. И стал ругаться хрипло, монотонно, устало. — После того как я простоял здесь целый день, дожидаясь, покуда этот… — он скверно выругался. Потом начал трясти ворота с усталой яростью, пока кто-то не отодвинул засов, и тогда ворота распахнулись, и Генри вошел в загон, а за ним все остальные. Мальчик не отставал от отца, но Эк заметил его и обернулся.

— Ну-ка, — сказал он. — Дай сюда веревку. А сам ступай за ворота.

— Ну-у, па! — сказал мальчик.

— Нет, брат. Они тебя затопчут. И так уж чуть не затоптали нынче утром. Стой у ворот.

— Но ведь нам надо двух поймать.

Эк постоял немного, глядя на мальчика.

— Верно, — сказал он. — Нам надо двух. Ладно, идем, только не отставай от меня. И когда я крикну «беги», ты беги. Слышишь?

— Встаньте цепью, ребята, — сказал Фримен. — Не давайте им прорваться.

Они двинулись через загон широкой подковой, каждый с веревкой в руке. Лошади были теперь в дальнем конце загона. Одна тревожно всхрапнула; весь табун заволновался, но остался на месте. Фримен оглянулся и увидел мальчика.

— Уберите отсюда мальчишку, — сказал он.

— И впрямь, иди-ка ты отсюда, — сказал Эк сыну. — Полезай вон в тот фургон. Оттуда тебе все будет видно.

Мальчик повернулся и побежал к навесу, под которым стоял фургон. Цепочка людей медленно продвигалась по загону, и Генри шел впереди всех.

— А теперь не зевай, — сказал Фримен. — По-моему, лучше нам сперва загнать их в конюшню…

Лошади вдруг сорвались с места. Они пустились бежать в обе стороны вдоль загородки. Люди по концам подковы тоже побежали, крича и размахивая руками.

— Заходи наперерез, — сказал Фримен срывающимся голосом. — Гони их назад.

Они заставили лошадей повернуть назад и снова погнали их впереди себя; лошади сгрудились и метались отчаянно, создавая призрачную и суетливую неразбериху.

— Держите их, — сказал Фримен. — Не давайте им удрать.

Люди снова двинулись вперед. Эк обернулся; он сам не знал, что его заставило это сделать — какой-то звук или что-нибудь еще. Мальчик опять шел за ним по пятам.

— Тебе что сказано? Ступай в фургон и сиди там, — сказал Эк.

— Гляди, па? — сказал мальчик. — Вон она, наша! Вона! — Это была лошадь, которую техасец подарил Эку. — Поймай ее, па!

— Не путайся под ногами, — сказал Эк. — Ступай в фургон.

Цепь не останавливалась. Лошади кружились на месте и все теснее жались в кучу, шаг за шагом оттесняемые к открытым воротам конюшни. Генри по-прежнему шел впереди, чуть пригнувшись, и его тощая фигура даже в неверном свете луны излучала все ту же обессилевшую ярость. Пятнистая куча лошадей откатывалась перед наступавшими людьми, как снежный ком, толкаемый невидимой рукой, все ближе и ближе к черному зеву конюшни. Как потом стало ясно, лошади, не сводившие глаз с людей, только тогда поняли, что их гонят к конюшне, когда, пятясь, вступили в ее тень. Вопль неописуемой ярости вырвался из их гущи, и они ринулись вперед, отчаянные и сеющие отчаяние; один лишь миг, застыв в безмолвном ужасе, люди смотрели на них, а потом повернулись и побежали, а цветная волна длинных свирепых морд и пятнистых грудей настигла и разметала их, совершенно поглотив Генри и мальчика, которые застыли на месте, только Генри поднял обе руки, все еще сжимая веревку, а потом схлынула, и лошади пронеслись через загон прямо к воротам, которые тот, кто вошел последним, забыл запереть и оставил приотворенными, вломились в них, сорвав створы с петель, и понеслись среди запрудивших улицу фургонов и запряженных лошадей, которые тоже заволновались, вставая на дыбы и грызя постромки и дышла. Эта бешеная лавина промчалась по улице, забурлила, обтекая тот фургон, где сидела женщина, и понеслась дальше, на дорогу, где, разделившись надвое, стремительно ринулась в разные стороны.

Все, кроме Генри, вскочили на ноги и побежали к воротам. Мальчик снова остался невредим, его даже не сбили с ног; отец схватил его, приподнял над землей и стал трясти, как тряпичную куклу.

— Сказано тебе было, сиди в фургоне! — кричал Эк. — Сказано тебе!

— Гляди, па! — выкрикивал мальчик между встрясками. — Вон наша лошадка! Вона!

Это снова была та лошадь, которую техасец подарил Эку. О второй они не вспоминали, ее словно и не было вовсе; как будто кровь, которая текла в жилах у обоих, властно и мгновенно заставила их забыть о той лошади, за которую они уплатили деньги. Они бросились к воротам и побежали вслед за другими. Они видели, как лошадь, подаренная техасцем, вдруг повернула назад, вбежала через ворота во двор миссис Литтлджон, одним махом вскочила на крыльцо, вломилась на деревянную веранду и исчезла внутри дома. Эк и мальчик вбежали на веранду. На столе, прямо за дверью, стояла лампа. В ее мягком свете они видели, как лошадь, словно шутиха, заполнила собой весь длинный коридор, разноцветная, неистовая, грозная. В дальнем углу прихожей стояла желтая лакированная фисгармония. Лошадь налетела на нее; фисгармония издала один звук, почти аккорд, низкий, звучный и торжествующий, полный глубокого и сдержанного удивления; лошадь снова круто повернула и вместе со своей огромной, причудливой тенью исчезла в другой двери. Это была спальня; там, спиной к двери, стоял Рэтлиф в нижнем белье и в одном носке, держа другой в руках и высунувшись в открытое окно, выходившее к загону. Он обернулся через плечо. Одно мгновение он и лошадь таращили друг на друга глаза. Потом Рэтлиф выпрыгнул в окно, а лошадь попятилась из комнаты назад в коридор, повернулась и увидела Эка с мальчиком — они как раз вбежали с веранды, и в руках у Эка была веревка. Она снова повернулась и, пробежав по коридору, выскочила на заднее крыльцо, куда в этот миг поднималась миссис Литтлджон, неся охапку белья, снятого с веревки, и стиральную доску.