Любовь - только слово - Йоханнес Зиммель

— Оставь!

— Что?

— Вам не следует бить его!

Томас и Вольфганг отступают.

Ноа тихо продолжает:

— Оливер еще не закончил. Но я уже понял одно. Здесь случилось что-то злое. Только побоями ничего не исправишь. Это так, Оливер?

— Да, — говорю я. И обращаюсь к Зюдхаусу: — Если бы ты не удрал, жалкая собака, об этом не узнал бы ни один человек. Я специально не назвал твоего имени.

Зюдхаус смотрит на меня. Он делает глотательные движения, чтобы не завыть.

Потом все же взвывает:

— Это был не я! Это был не я!

— Ты еще и трус, — говорит Томас.

— Это был не я. Я…

— Цыц! — командует Вольфганг. И спрашивает у меня: — Могу я пнуть его еще разок?

— Нет!

— Единственный, маленький, совсем маленький пинок.

— Дай Оливеру в конце концов продолжить, — говорит Ноа.

Вольфганг успокаивается. Он всегда делает то, что говорит Ноа…

— Каждый из вас получит сейчас от меня бумажку.

— Зачем? — спрашивает Ганси, мой «брат».

— Это выборы. Тайные. Вы можете пойти к скамейкам или за деревья, когда будете писать.

— Что писать?

— Хотите ли вы, чтобы доктор Фрей остался с нами, или хотите, чтобы он ушел. Кто хочет, чтобы он остался, пишет на своей бумажке «да», кто хочет, чтобы ушел, — «нет». У кого нет вообще никакого мнения — не пишет ничего. Потом бумажки нужно положить в одну из картонных коробок. Три сотни бумажек в одну не поместятся, поэтому я принес с собой две.

Голос:

— Что значит выборы? Что МЫ можем еще сказать?

— Триста детей могут сказать многое! — кричит темнокожая Чичита.

— Не в Персии, — замечает маленький принц.

— Но у нас, — возражает Вольфганг.

— Ну, если уже… — рассуждает Ноа.

— Да успокойся ты!

— Я прошу тебя, — говорит Ноа. — У нас даже взрослые ничего не могут сказать!

Зюдхаус вскрикивает.

— Что это было?

— Томас пнул меня!

— Ты бы получил еще больше, если бы мы отловили тебя одного, свинья! — говорит Томас.

— Спорим, что твой дорогой отец написал письмо и моему дорогому отцу. Господа просто обязаны держаться вместе. Ну, начинай же, Оливер!

Я открываю коробки и раздаю бумажки детям, проходящим мимо. И говорю при этом:

— Некоторые из вас смеются. Здесь нечему смеяться. Речь ведь идет о будущем человека. Если хоть один из вас нарисует на бумажке звездочку или просто выбросит ее, то он должен подумать о том, что он бросает в неизвестность и будущее доктора Фрея.

Смех прекращается.

Дети рассыпаются по всей площадке. Многие собираются в группы и дискутируют, и каждый пишет свое «да» или «нет» тайно на бумажках, — так, чтобы никто не мог увидеть.

Томас кричит:

— Я определенно за то, чтобы доктор Фрей остался!

— Тебя никто не спрашивал, как ты проголосовал, — говорю я и опускаю его сложенную бумажку в одну из картонных коробок. Проталкивая свою бумажку, я добавляю: — Не думай, что все закончится этими выборами или тем, что вы выбьете Фридриху пару зубов. Это только начало.

— Начало чего?

— По всей вероятности, длинной и тяжелой истории, — говорит Ноа, сдавая свою бумажку. — Я всегда предостерегал доктора. — Ноа медленно уходит.

Постепенно наполняются обе коробки. И вот последний ребенок сдал свою бумажку. Слава богу, что ветра нет, так что я могу высыпать содержимое коробок прямо на землю.

— Кто поможет подсчитать? — спрашиваю я.

Ганси протискивается вперед.

— Ну пожалуйста, Оливер, — говорит маленький принц, — можно и мне помочь? Я еще ни разу в жизни не был на выборах.

— Конечно, Рашид, — говорю я и специально не замечаю ревностного взгляда Ганси.

Ганси, мой «брат».

Вскоре он заставит замечать себя совсем иным способом, а не только выразительным взглядом. И последствия уже не позволят мне больше не замечать его…

Глава 19

Подсчет длится двадцать минут.

Все дети внимательно наблюдают за тем, что мы делаем. Бумажки со словом «да» складываются в левую коробку, бумажки, в которых дети воздержались от принятия конкретного решения — во вторую.

Разворачиваю одну, на ней маленький ребенок написал: «Все какашки!» На другой я нахожу нарисованный свинячий пятачок, третья — пустая. Это нежелание голосовать. Все три бумажки недействительны.

Через двадцать минут мы заканчиваем сортировку. Для верности пересчитываем еще раз. Многие считают вместе с нами, некоторые — очень громко, и все на своем родном языке.) Потом я могу записать результат.

Заглядываю в свою записную книжку и уверенно говорю:

— Выборы дали следующие результаты: с учетом одиннадцати больных недействительных голосов — одиннадцать; воздержавшихся — тридцать два; проголосовавших «за» — двести пятьдесят шесть.

Услышав это, многие, как сумасшедшие, начинают хлопать и кричать: «Ура!»

Затем снова становится тихо.

— Проголосовавших против — семнадцать.

Свист, крики недовольства и попытки показать свою силу. Несколько ребят вновь хотят наброситься на Зюдхауса, белого как мел.

— Всем успокоиться! Я объявляю: наши выборы показывают, что подавляющее большинство за то, чтобы доктор Фрей остался.

Опять аплодисменты. Ноа не хлопает. Он улыбается своей печальной еврейской улыбкой. И в его глазах я вижу шесть тысячелетий мудрости и беспомощности.

— Второй пункт повестки дня, — говорю я. — Шеф поручил мне это дело — только не думайте, что я стремился к этому, — так как я самый старший из вас, но вовсе не самый умный. — Ироничные аплодисменты. — Я вижу, что вы со мной согласны. Но моего ума хватает на то, чтобы сказать вам: если вы сейчас отлупите Зюдхауса, то только значительно усложните ситуацию. Тогда наши выборы окажутся напрасными, а взрослым вы докажете только то, что тоже используете методы нацистов.

— Как же так? Он первый применил их! — кричит Томас.

— Хочешь быть таким, как он?

Томас сплевывает на землю.

— Да, приятель, но с этой свиньей надо что-то делать, — рассуждает Вольфганг, все еще крепко держа Зюдхауса за руку. — Не можем же мы за то, что он совершил, кормить его шоколадом!

Вперед из толпы выходит маленькая Чичита и говорит своим высоким голоском:

— Кто кричит и дерется, тот всегда не прав. Я голосую за то, чтобы Зюдхаус находился в «тюрьме», пока не прояснится это дело.

— Браво! — кричит кто-то.

Вновь звучат аплодисменты. Я вижу, что Ноа улыбается маленькой бразильянке. Она сияет.

— Кто за то, чтобы Зюдхауса держать в «тюрьме», поднимите руки!

Взмывается лес рук.

— Помогите мне сосчитать, — говорю я Ганси и Рашиду.

Мы считаем дважды.

Двести пятьдесят четыре человека за то, чтобы Зюдхаус был в «тюрьме».

«Тюрьма» — это страшнее самого страшного наказания. Это означает, что начиная с этого дня ни один ученик не будет разговаривать с Зюдхаусом, никто не будет обращать на него внимание, давать списывать, не будет отвечать, когда Зюдхаус заговорит. «Тюрьма» — это значит, что с сегодняшнего дня все дети в столовой будут пересаживаться за другой стол, если Зюдхаус подойдет к ним. С сегодняшнего дня Зюдхаус будет спать один, так как в исключительных случаях шеф разрешил и предусмотрел то, что он называет «школьным самоуправлением». Есть пара комнат, в которых стоит одна-единственная кровать. «Тюрьма» означает, что с сегодняшнего дня Фридрих Зюдхаус будет так одинок среди трехсот детей, как если бы он оказался на Луне.

— Ступай, — говорит Вольфганг и отпускает его руку. Первый ученик уходит. При этом, обернувшись, он произносит:

— Вы еще получите за это, свиньи!

Но это звучит совсем не убедительно. Триста четыре человека смотрят ему вслед до тех пор, пока он не исчезает из поля зрения.

— Пункт третий повестки дня, — говорю я. — Самое главное. Тем, что мы провели выборы и объявили Зюдхаусу бойкот, достигнуто еще не все.

— Почти ничего не достигнуто, — говорит Ноа.

— Многое, — говорю я, — но недостаточно.

— Что мы можем еще сделать?

— Мы должны показать своим родителям, что мы решительно готовы бороться за доктора Фрея…

— Скажи еще, сражаться, — бормочет Ноа. — Тогда мне понадобится одна из картонных коробок из-под ванильного пудинга, который нам давали в среду.

— Конечно, сражаться! — кричит Томас. Он взбешен и атакует Ноа. — Тебе хорошо! Тебе легко быть умным, улыбаться и говорить, что все это не имеет никакого смысла. Твоих родственников отправили на тот свет в газовых камерах. Но мой отец жив! В последнюю войну он уничтожил сотни тысяч людей. Я не хочу стать таким, как он. Да, я хочу сражаться, биться. И ты не должен относиться к этому с улыбкой.

— Томас, — печально говорит Ноа, — ты замечательный парень. Извини за то, что я улыбнулся.