На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986 - Григорий Свирский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Все течет» Василия Гроссмана, с подробным описанием организованного Сталиным голода, крестьяне, вымирающие — село за селом, страшная жизнь села, вынужденного воровать, чтобы не околеть, сосредоточена здесь, у Василия Белова, в одном придаточном предложении из шести слов.
Не оскудевает талантами Вологда!
Что же касается Сенькиной семьи, то тут сноп оказался в самый раз. И тогда Сенька, чуть поколебавшись, уволок еще один сноп. Потом утащил сразу два. «После этого у Груздева пошло: он навострился таскать все, что попадало под руку. Копна так копна, овчина так овчина, — начал жить по принципу: все должно быть общим. Воровал он тоже весело и никогда не попадался, хотя все знали, какой Сенька стал мазурик».
Воровал Сенька и для колхоза: то хомут новехонький притащит, где-то плохо лежал, то целые дровни приволок, перепряг в добротные дровни своего мерина.
И бригадир, и председатель лишь усмехались и «домовито» принимали добычу на колхозный баланс… И каждый раз посылали в извоз именно Сеньку. Старшим.
— Ой, Семен, — охает Марюта (одна из баб, посланных с Сенькой в извоз. — Г. С.), — гли-ка ты мазурик-то! Ой, не бери больше чужого! Ой, голову оторвут!
— Не ой, а год такой, — весело отвечает Сенька и тут же крадет козу, у той самой бабки, которая пустила их ночевать (что сразу и выясняется).
— У, дура душная! Рогатая! (бранит Сенька козу. — Г. С.). — Так бы и говорила, что не чужая, а здешняя…
«…Что верно, то верно, — завершает рассказ Василий Белов, — бабы и Борька пропали бы в райцентре, если б не Сенька…
Лошади фыркают, полозья сегодня не визжат, а стонут, погода слегка отмякла…»
Вот и весь рассказ. На десяти новомирских страницах, всего лишь.
Эммануил Казакевич выразил свою глубокую симпатию к офицеру, приговоренному военным трибуналом к расстрелу.
Другая пора — другие преступники. И тоже без вины виноватые.
Прошла сталинщина, а в российских лагерях, по одним данным, миллион человек. А по другим — четыре миллиона. И мне, объездившему в шестьдесят девятом — семидесятом годах глубинную Россию, Воркуту и Норильск, Красноярск и ухтинские шахты, последняя цифра кажется более вероятной.
Кто же они, эти три или четыре миллиона преступников, из-за которых еще миллион молодых парней оторван от семей и полезного труда: мобилизован в конвойные войска? Сенька Груздев — мазурик, которого автор любит, всей душой любит, — вот кто ныне на Руси главный преступник, вот кого мордует конвой, превращая таких груздевых в озлобленных преступников, порой убийц.
Вот что сумел сказать на страницах подцензурной печати, в годы бесчинств тройной новомирской цензуры, казалось, спятившей от бдительности, прозаик Василий Белов!
Есть в рассказе Василия Белова такое областническое выражение: «дрова не горели, а только шаяли».
Когда народной мысли властью запрещено ярко гореть, дозволено лишь «шаять», т. е. тлеть, шипеть, и тогда Василий Белов исхитряется ударить хотя бы «бухтиной завиральной», вроде бы шуточной. А с шутки какой спрос!..[2]
Что вдруг?! И вовсе, как увидим позднее, не «вдруг» начал Василий Белов «спехивать» колокола и со своей колокольни.
6. Василий Шукшин
Вместе с Василием Беловым вышли на литературный большак и писатели помоложе: Битов, Астафьев, Лихоносов Виктор, которому в рассказе «Родные» удается, к примеру, сказать о старухе Арсеньевне: «Много лет подряд она ждала: вот уже на следующий год станет легче и с покосом и с мясом, тогда освободит их коровушка от забот, ранних вставаний, маяты и тревог. Ждала, и теперь ей уже семьдесят семь лет».
Идут и идут писатели — и вологодские, и сибирские, и кубанские, далеко не лучшие рассказы которых издавались комсомольским издательством «Молодая гвардия», накрывшим молодых, как, случается, накрывают птенцов шапкой. Душно, темно под шапкой, а куда денешься…
Книги молодых вроде бы пожиже книг Василия Белова. Мысль не столь глубока, как яшинская. Темы помельче.
Мельчают писатели? Думается, нет. Власть год от года ставит цензурные сети все более густо и хитро. Как пограничную «колючку». С незримой сигнализацией, инструкциями-капканами, К юбилейным годам обнесли издательства сетями такими плотными, что не только крупные темы — рыбины крупные, но и плотвишка-то едва продерется.
Отдельно, наособицу, как говорят в Вологде, мы должны остановиться на человеке редкого таланта — Василии Шукшине.
Василий Шукшин — талант поистине всесторонний. Одаренный писатель, одаренный кинорежиссер, завершивший свой путь в кино трагическим фильмом «Калина красная», в котором словно бы предсказал свою судьбу; наконец, актер, снимавшийся во многих фильмах, а в последнем — шолоховском… Вот тут-то и начинаются отгадки.
Честнейший, словно «без кожи», человек, едва став известным, попал в капкан. Кинулась к нему со всех сторон нечисть. Ты, мол, наш, деревенский, русский, исконный. Поселили его у пышнотелой дочери Анатолия Софронова, повезли к Шолохову.
Каково-то было ему печататься в «Новом мире» у Твардовского, а домой ехать — к Софронову.
Жизнь, которой, как известно, руководил Отдел культуры ЦК КПСС, подталкивала его в спину — к шолоховым и софроновым. Сердце же рвалось — к правде…
Чего ж мудреного в том, что к сорока с небольшим он нажил болезнь сердца и внезапно умер.
Такова трагическая судьба этого таланта. Впервые я узнал о Василии Шукшине по его рассказам, опубликованным в «Новом мире» № 2 за 1963 год. Рассказы сочные по языку, но… осторожные. Без серьезных проблем. Всеобщее внимание, пожалуй, привлек рассказ «Классный водитель». Талантливый, веселый, трогательный. Водителю Пашке понравилась Настя, девчонка из себя видная, за которой инженер ухаживает. Подсел к Насте в клубе и произнес роковую фразу:
— Поговорим, как жельтмены…
— Боже мой! — вздохнула Настя и пошла в другой конец зала.
Не таков Пашка человек, чтобы отступить. Ночью поехал невесту красть! Залез к ней в окно. Обнял в темноте. Она прильнула было к нему, но тут же поняла, что это не жених ее. Надавала Пашке по щекам со всего размаха.
Пашка опешил, походил-походил по комнате Насти и, человек действия, вскричал: «Поехали!» Отвез Настю на полной скорости к нерешительному жениху-инженеру, прямо к крыльцу, подтолкнул в спину. Мол, живите, черти, коль друг друга любите!.. И — уехал, тяжко вздыхая…
Десятилетие Солженицына оказало влияние на всю литературу. Не мог писать по-старому и Василий Шукшин. Становился смелее.
Появляются рассказы «Змеиный яд» и «Степка». Автор теперь не старается пригасить гнев своих героев, срезать углы. Достает парень змеиный яд. Весь город обежал, нигде не дают. Пришел в последнюю аптеку, там тоже говорят: «Нету!»
— У меня мать помирает.
— Нету, — повторили.
Парень поглядел на аптекаря и сказал, не скрывая чувств своих:
— А мне надо! Я не уйду отсюда, понял? Я вас всех ненавижу, гадов…
Отыскался яд.
Еще более недвусмысленный рассказ — «Степка».
«В…задумчивый хороший вечер», минуя большак, пришел к родному селу Степан Воеводин. Из лагеря вернулся. Отец-мать счастливы. Сеструха немая вне себя от радости. Собрались соседи. Гуляют.
И вдруг появляется милиционер. Чтоб не нарушать семейного веселья, поманил молча Степку, увел куда-то. Первой сеструха спохватилась, немая. Кинулась следом, в милицию. Милиционер там протокол составляет, изумляется. Первый раз, говорит, такого дурака вижу. Оказывается, Степка сбежал из лагеря… за три месяца до конца срока. Три года отсидел, за драку, видно, потому срок такой несерьезный, да пустился в бега. Теперь по новой дадут, за побег. Начинай все сначала…
«Ничего, — отвечает Степка. — Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили — каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно?»
Господи, сколько в этом рассказе горечи! Горечи и бессильных проклятий тупой лагерной практике, которая держит душу живую взаперти, как говорят в России, от звонка до звонка.
Как видим, повернул Солженицын Василия Шукшина, как ни держали его под локти родные софроновы.
«В профиль и анфас». Отняли у шофера Ивана права. На год. Он пьет, готовится к отъезду. Мать плачет, уговаривает остаться. Он все ж уезжает, трудно расставаясь и с матерью, и с домом, и с собакой.
Его самого, по сути, выталкивают, как собаку.
Серьезный разговор у него вышел перед отъездом. Со стариком, который угостил его самогоном, потому как парень-то Иван хороший, да только к начальству непочтительный.
«Нет счастья в жизни, — сказал он (Иван. — Г. С.)… Вот тебе хорошо было жить?
…Старик долго молчал.
— В твои годы я так не думал, — негромко заговорил он. — Знал работал за троих. Сколько одного хлеба вырастил!.. Собрать бы весь, наверное, с год все село кормить можно было. Некогда было так думать.
