Инспектор Золотой тайги - Владимир Митыпов

Когда Очир, чуть замешкавшись, выпрыгнул вслед за Зверевым из окна, на земле барахтался темный клубок тел. Где тут кто, понять было совершенно невозможно. Рычанье да неразборчивая ругань — вот и все, что уловил Очир. Он замер в нерешительности, но тут слева грянул выстрел, пуля цвиркнула возле самой головы. Очир мгновенно ответил в направлении блеснувшей вспышки и, должно быть, попал — там болезненно вскрикнули. В этот момент справа метнулась тень, и сильный удар по руке выбил маузер. Тотчас сзади навалился кто–то массивный, сопящий, схватил железными пальцами за горло и начал душить. Уже теряя сознание, Очир успел выдернуть нож и наугад ударил назад, угодив во что–то мягкое. Душивший судорожно всхлипнул, ослабил хватку. Очир вырвался и, с трудом глотая воздух помятым горлом, бросился за угол дома, оттуда зигзагами побежал к обрыву, не глядя, вслепую, скатился в заросли прибрежного ивняка. Вслед ему, выплевывая короткие языки огня, бухали винтовки казаков, тявкал пистолет Ганскау.

Задыхаясь, Очир пробежал по зарослям пару сотен саженей и почувствовал себя в относительной безопасности. Остановился, прислушался. Его не преследовали. Пламя, трепетавшее над береговым обрывом, становилось все меньше, тускнело и наконец исчезло совсем. Видимо, пожар потушили. Очир присел на подвернувшуюся дряхлую колодину и задумался. Идти в Чирокан не к кому. Васька, единственный его знакомый в поселке, кроме Турлая, не имел собственного угла, да и неизвестно, где он сейчас скрывался. Если Зверев жив — а Очир от всей души надеялся, что это так,— надо его выручать, и помочь в этом мог только Турлай, но председатель Таежного Совета обещал приехать лишь к вечеру… Прикинув так и этак, он решил укрыться на Магдалининском, чтобы дождаться там тех, кого Турлай послал вчера по приискам.

До Мария–Магдалининского Очир добрался на восходе солнца. Надежно схоронившись в кустах, он приготовился к долгому ожиданию. Из своего укрытия он видел две тропы — одна, уже знакомая ему, уходила вверх по Гулакочи, а другая, более широкая и торная, шла из верховьев Чирокана, по левому его берегу. Обе они сходились где–то за развалинами приисковых строений, чтобы затем прямиком устремиться к захиревшей столице Золотой тайги.

Время тянулось медленно и нудно, но Очир умел ждать, и терпенье его было вознаграждено — еще до полудня на тропе, тянущейся вдоль Чирокана, появилось трое верховых. Впереди ехал Кожов, которого Очир узнал издалека.

Когда они подъехали достаточно близко, Очир негромко их окликнул и помахал рукой, подзывая к себе. Кожов мгновенно сдернул с плеча винтовку, оглянулся по сторонам и лишь после этого, да и то с большим недоверием, свернул с тропы. Его осторожность Очиру понравилась. Сам скупой на слова, он предпочитал иметь дело с людьми, подобными себе, а именно таким и показался ему вчера сумрачный Кожов.

Выслушав рассказ Очира, состоящий буквально из десяти слов, Кожов задал пару коротких вопросов, на которые получил столь же односложные ответы, и больше ни о чем не спрашивал. Велев спутникам и Очиру оставаться на месте, он немедля отправился в Чирокан разузнать, что там происходит.

Вернулся Кожов с Васькой и Дандеем. Купецкий Сын был при оружии — забрал винтовку, спрятанную Василисой позавчера вечером.

Кожов выглядел мрачнее обычного. В поселке он наведался в несколько домов, поговорил кое с кем, издали понаблюдал за домом Жухлицкого, казавшимся сегодня особенно замкнутым и настороженным.

Внешне в Чирокане ничего не изменилось, хотя Кудрин еще с утра собрал, кого мог, возле бывшей приисковой конторы и объявил, что по всей Сибири Советской власти уже нет и не будет впредь, а посему не должно ее быть и в Золотой тайге. Люди молча выслушали и молча же разошлись по домам. На том как будто бы и закончился «правительственный переворот» в Чирокане. Но воцарившаяся в нем тишина была тишиной ожидания. Внизу, в беспорядочно разбросанных по–над берегом избенках, ждали возвращения разъехавшихся по приискам мужиков, вооруженных выданными Турлаем боевыми винтовками; кое–кто из оказавшихся дома старателей на всякий случай готовил свои старые охотничьи ружьишки. Наверху, на взлобке, где расположилась усадьба Жухлицкого, видимо, тоже выжидали. Там происходило что–то скрытое, малозаметное постороннему глазу.

Из многословного и довольно–таки бестолкового Васькиного рассказа о пережитом за минувшие сутки Кожов уяснил, что, во–первых, Жухлицкий, как ни странно, жив, что ему стало известно о хранящемся у Турлая золоте покойного Штольника, и, во–вторых, нападение на домишко председателя и захват Зверева, скорее всего, связаны именно с этим золотом.

Несмотря на наружную сдержанность, Кожов в душе был склонен к бесшабашному удальству, почему в свое время и потянуло его к анархистам. Сейчас он обдумывал план лихого налета на дом Жухлицкого с целью освобождения инженера. Кожов знал, что у Аркадия Борисовича под рукой, считая и Кудрина с его милиционерами, больше десяти хорошо вооруженных молодцов, тогда как у него на пятерых две винтовки и берданка. Однако такое соотношение сил не смущало Кожова. «Пальнем издалека по окнам, пообещаем красного петуха подпустить — куда Аркаше деваться? — рассуждал он про себя.— А нет — к вечеру Турлай подъедет, тогда что–нибудь придумаем». Поделился своими мыслями с товарищами. Васька, хотя затея ему не понравилась, сомнения высказывать не стал — без всяких на то причин он почему–то всегда побаивался сумрачного Кожова. Старатели, спутники Кожова, немного подумали и согласились с ним, заметив, правда, что «дело тут такое — всяко может получиться». Очир же поддержал его с готовностью — в случившемся со Зверевым он чувствовал свою вину и, чтобы искупить ее, был готов на все. Дандей, которого Кожов из–за болезненного его вида и нехватки оружия не собирался брать с собой, вдруг тоже вызвался идти. «Мало–мало помогать твоя»,— сказал он.

– Ну, шагом марш, инвалидная команда! — хмуро пошутил Кожов, и они, шесть человек при трех лошадях, бодро зашагали к Чирокану…

Время было такое, когда добрые люди заканчивали обедать. Но в доме Жухлицкого в этот день никто про обед не вспомнил — шла предотъездная суета. Сам Аркадий Борисович, запершись в кабинете, сжигал бумаги в печке–голландке.

Решение навсегда покинуть Россию, принятое им в тот вечер, когда Бурундук затопил драгу, было бесповоротным. Его не изменило и даже не поколебало привезенное Кудриным известие об оставлении большевиками Верхнеудинска. Скорее наоборот. Теперь вывоз за границу золота и ценных бумаг значительно облегчится, и, не питая никаких иллюзий относительно возвращения былого, Жухлицкий торопился воспользоваться благоприятным моментом.

Аркадий Борисович был неплохо осведомлен о прошлом своих приисков, однако в смене причастных к ним лиц — беглых каторжников, графа Бенкендорфа, смиренного чиновника Лапина, гуляки Мясного, собственного папаши–ростовщика и, наконец, самого себя — какой–либо закономерности не приметил. Но то, что на глазах у него перевернута или переворачивается очередная страница жизни Золотой тайги, он интуитивно чувствовал. И даже не будучи философом, он твердо знал, что дважды в одну и ту же реку — тем паче золотоносную — никому еще не удавалось войти, и баснословные времена, когда погонная сажень буквально пропитанной драгоценным металлом земли стоила пятнадцать копеек, уже не повторятся. Да и длившееся почти восемьдесят лет потрошение Золотой тайги не могло пройти бесследно.

Аркадий Борисович бросил в жадно распахнутую огненную пасть ненужные и, пожалуй, даже опасные теперь золотозаписные книги. Прошнурованные, в добротных переплетах, они тяжело упали в пламя — печь выпыхнула искры, дым и пепел.

Жухлицкий поморщился, поднявшись, распахнул форточку и невольно задержался у окна. Как бы свежим взглядом окинул открывающийся отсюда вид. Безлюдный, можно сказать, вымирающий поселок. Пустынная река. Унылая, до зевоты бесконечная тайга… Все здесь безобразно перекопано–перепахано лопатами и кайлами, с алчбой перемыто в старательских лотках, на бутарах и вашгердах, выжато, высосано и стало теперь скучный, жалким и ненужным, как очищенный кошелек… И разве что только вот это небо, высокое, северное, в знобящей голубизне которого есть что–то от льда, заставляет ощущать себя в глубине души тем, кто ты и есть в действительности, — коварным и подленько расчетливым существом, беззастенчиво изгадившим и обобравшим чей–то доверчиво распахнутый дом, а не смелым первопроходцем, умным дельцом, зачинателем освоения диких мест. «Плевать,— пробормотал Аркадий Борисович.— Плевать и наплевать. Будем мудры, как перелетные птицы… Кончается злато–обильное лето, и пора улетать в теплые края. Унесем в клюве свои миллионы и забудем об этой варварской стране…» Тут взгляд Жухлицкого упал на то место, где над водой возвышался кончик трубы затонувшей драги, и с удивлением обнаружил нечто, не замеченное прежде. От трубы поверх воды тянулся длинный красный лоскут. Полоскаемый течением, он трепетал, точно на ветру язык пламени. «Тот самый флаг, который вывесил над драгой Турлай,— вспомнил Аркадий Борисович.— И в воде не тонет, дьявольская тряпка!..»