«Если», 1997 № 10 - Джефф Хетч

Истинно, моя участь более незавидна, чем у евреев Моисея. Как уверяет Священное писание, фараон распорядился, чтобы они лепили кирпичи без соломы, и их труды возросли неизмеримо; а я ныне должен лепить свои кирпичи не только без соломы, но и без глины.

Позволь, я перескажу тебе эту пиесу.

Жил некогда великий вождь, и его убил собственный брат. Не в бою, а исподтишка, ядом. Брат забрал власть вождя, а также и жену, которая, впрочем, не возражала.

Но у погибшего остался сын, молодой воин по имени Амаледи. И однажды ночью мертвый вождь явился сыну и поведал ему всю правду. И, разумеется, потребовал, чтобы сын не оставил злодеяние без последствий.

Бедный Амаледи оказался в большом затруднении. Понятно, что он не мог пойти против матери и убить ее нового мужа без ее на то согласия. С другой стороны, никому не хочется сердить призрака — а призрак отца был и так очень рассержен.

Так что Амаледи никак не мог придумать, как ему быть. Хуже того, подлый брат отца догадался, что Амаледи кое-что знает. Брат и другой омерзительный многоречивый негодяй по имени Кволонизи — ей же ей, очень похожий на Выдру, — решили как-нибудь избавиться от Амаледи.

Защищая себя от угроз, Амаледи притворился сумасшедшим и стал выговаривать слова задом наперед или так, чтобы они казались лишенными смысла. Это добавило силы покровительствующим ему духам и укрепило его безопасность в схватке с дядюшкой и Кволонизи — по крайней мере, на время.

Но у Кволонизи была дочь Тсигелили, мечтавшая, чтобы Амаледи стал ее мужем. Только она не хотела жить с сумасшедшим — кто бы захотел? — и шаталась вокруг, плакала и умоляла его перестать притворяться. Мать Амаледи ругала сына последними словами за непочтительность к отчиму. А призрак продолжал то и дело являться и злиться на Амаледи: почему тот не торопится отомстить? Все складывалось настолько плохо, что Амаледи чуть не покончил с собой, однако сообразил, что тогда очутится в царстве теней, где отец нипочем не оставит его в покое.

Думал Амаледи, думал и придумал хитрый план. В тот вечер, когда намечалось празднество в честь нового вождя и были приглашены певцы из соседнего поселения, он отвел главного певца в сторону и велел поменять слова песни: якобы у него, Амаледи, было видение с новыми словами. И когда танцоры пошли вокруг костра и женщины принялись подыгрывать на черепаховых панцирях, ведущий пропел:

«Вот он наливает напиток,А вот добавляет яд.Только что было два брата,И вот остался один».

Тут правда и открылась, взорвалась, как раскаленный камень в огне. Зловредный вождь вскочил, словно его ужалили, и бросился с глаз долой, решив, что его околдовали. Амаледи всерьез поссорился с матерью и выложил ей все, что думает о ее поведении. А затем убил Кволонизи. Правда, заявил потом, что по чистой случайности, но, думаю, ему просто опостылели бредни старого болвана.

Этого Тсигалили снести уже не могла. Она прыгнула в водопад и свела счеты с жизнью. Хоронили ее со всеми почестями.

Теперь уж Амаледи твердо-натвердо решил прикончить своего дядюшку. И тот, в свою очередь, хотел бы убить Амаледи, но был слишком труслив, чтобы взяться за это самому, и подговорил сына Кволо-низи, по имени Пума, вызвать Амаледи на поединок.

Пума был отличным бойцом и жаждал сквитаться с Амаледи, мстя за отца и сестру. Однако вождь не желал рисковать и смазал копье Пумы своим любимым ядом. А заодно подсыпал яду в бутыль с водой на случай, если ничто другое не поможет.

Итак, Амаледи и Пума расцветили лица красной краской и встали лицом к лицу напротив хижины вождя. Амаледи дрался ничуть не хуже Пумы, но все-таки получил укол в руку. Прежде чем яд начал действовать, они сцепились врукопашную, и копья перепутались. И теперь Пума напоролся на копье дважды. На отравленное копье.

Тем временем мать Амаледи почувствовала жажду и хлебнула из бутыли с ядом. Ее не успели остановить, и она вскоре упала. Амаледи и Пума прервали схватку и бросились к ней, но поздно: она умерла.

Да они и сами уже ощутили действие яда. Сначала упал и умер Пума. А за ним и Амаледи. Но прежде чем погибнуть, он успел поразить отравленным копьем негодяя-дядюшку. Так что умерли все до единого.

Ну и как тебе все это?

Честное слово, тебе стоило бы увидеть пиесу своими глазами.

Итак, мосты сожжены: завтра вечером состоится представление. Благодарение Господу, что Бербедж никак не может прибыть сюда и влиться в ряды зрителей; а то большой вопрос, что случилось бы раньше, — он ли скончался бы от смеха, либо я от стыда.

Вечер выдался теплым и ласковым. Пришли все, включая Выдру. К часу, когда стемнело, все скамьи были полны, да еще многие стояли или сидели на земле.

Настил закончили за несколько дней до представления — Большой Нож без устали сетовал на бессмысленную растрату древесины и рабочих рук, которые пригодились бы для укрепления оборонительных оград вокруг поселения. Но тем не менее настил выглядел прекрасно. И Кузнечик с Черным Лисом вывесили по бокам на шестах красные коврики, как бы изображающие стены домов, а также дающие укрытие всем тем, кому еще не пора вступить в действие. Чтобы утихомирить толпу перед началом пиесы, бледнолицый упросил Дотсуию выпустить певцов и танцоров из ее клана, пока мы не зажжем факелы и не завершим последние приготовления.

И вот настало время начинать.

Что? Нет, я не входил в число акттиоров. Зато я выучил наизусть все слова пиесы — мне же пришлось переводить и повторять их бессчетное число раз, — так что меня прикрыли занавеской из тростника, и я тихонько, чтобы на скамейках никто не расслышал, подсказывал слова тем, кто все-таки забыл их.

Ах да, про бледнолицего. Он сам играл Призрака13, для чего сделал себе лицо еще белее, чем оно было, да еще сотворил со своим голосом что-то такое, от чего по спине бегали мурашки.

Но, в общем, все прошло хорошо, гораздо лучше, чем я ожидал. Было одно-единственное скверное мгновение, когда Амаледи — его играл сын Тсигейю, брат Большого Ножа по имени Хлопотливый Птах, — вдруг заорал не по пиесе: «На! Дили, дили!», то есть «Осторожно, там скунс, скунс!» — и грохнул боевой дубинкой по стене «хижины вождя», совершенно забыв, что это всего лишь тростниковый коврик. И Медвежий След, который был Кволонизи, получил такой удар по голове, что обеспамятел до самого конца пиесы. Хотя это не имело большого значения, потому что никаких слов ему уже не оставалось, зато когда Амаледи вытащил его за ноги на настил, трупом он выглядел настоящим.

А людям понравилось, очень понравилось. Они смеялись, и еще как! Никогда не слышал смеха столь долгого и столь беспрерывного. В самом конце, когда Амаледи пал ничком меж своей матерью и Пумой, и весь настил оказался покрыт мертвецами, собравшиеся взвыли и загудели, словно налетел ураган. Я выглянул в щелку меж ковриков и увидел, как Большой Нож и Тсигейю припали друг к другу, чтобы не свалиться со скамьи. Воины утирали слезы, выступившие на глазах, женщины держались за животы, а Дотсуиа лежала навзничь, дрыгая ногами, как младенец.