Плоть и кровь - Майкл Каннингем

Специальное Предложение для Начинающих. Мы Продаем Вам Свободу Расходования Ваших Средств. Создайте Дом Вашей Мечты.

Все это началось три года назад, и с тех пор он выстроил четыре типовых района. И результаты получились даже лучшие, чем надеялся Константин. Опусти цены до определенного уровня, дай рекламу в этнических газетах — и к тебе сбежится здоровенная часть населения, до сей поры бывшая словно бы и невидимой. Люди приезжали к нему в подержанных машинах — не в маленьких благоразумных «селиках» и «шевроле-нова», на которых ездили прежние клиенты Константина, но в больших «бьюиках-ривьера» и «крайслерах-империал», уже пробегавших лет пятнадцать-двадцать, намотавших на колеса больше сотни тысяч миль, но получавших лучший уход, чем ребятня, теснившаяся на их задних сиденьях вместе с двумя-тремя тетушками, дедушками и бабушками. Лица черные, лица коричневые. Белые приезжали тоже, но говорили они обычно на запинающемся английском и выглядели так, точно воловью телегу водить им было бы намного легче, чем «олдсмобиль-88». И большинство действительно предпочитало дешевку. Им нравился линолеум и лампы дневного света. Они были полной противоположностью урожденных американцев, готовых потратить небольшие состояния только на то, чтобы их дома выглядели старинными. Эти плевать хотели на облицовку дубом, на имитацию кирпичной кладки и потолочные вентиляторы в стиле «плантация». Они хотели, чтобы их винил и выглядел винилом. И чтобы, когда они включают свет, люди, живущие в трех ближайших к ним домах, на время слепли.

Стоит Ли Ждать? Пусть Ваша Мечта Станет Явью Сейчас.

И пока все вокруг разорялись, Константин стал миллионером. Один миллион лежал у него в «банке», а еще больше было рассовано по разным местам. Ник обратился в историю — кому он теперь нужен? Константин придумал собственную формулу, состоявшую всего из двух слов: «Урезай затраты». И знал, что устареть она никогда не сможет, а поскольку всем приходилось несладко, он с легкостью заключал сделки на особых условиях. Нашел в Скрентоне цементный завод, который готов был повысить, лишь бы не вылететь из бизнеса, содержание воды в бетоне до незаконных пределов. Нашел в Тинеке одного малого, — типом он оказался жутковатым, однако испугать Константина было не просто, — у которого имелся склад, забитый старыми изоляционными материалами с асбестовым наполнителем, примерно таким же законным, как плутониевый. И малый этот практически приплатил Константину, чтобы сбыть с рук свое дерьмо.

Единственное, о чем заботился Константин, так это о том, чтобы деловая скаредность не распространилась и на его домашнюю жизнь. Наоборот. Чем больше он экономил на чужих домах, тем с большей охотой тратился на улучшение собственного. Тут работала своего рода система противовесов. Он добавил к дому оранжерею и сауну, отделал белым мрамором фойе. Дом понемногу обращался в дворец, и временами, проходя по его комнатам, Константин ощущал в глубине груди глухие толчки довольства. Он создал свой дом из ничего. Без чьей бы то ни было помощи. Все это принадлежало ему, и только ему, — кровать с балдахином на четырех столбах, глубокие бархатные диваны, столовая, расписанная фресками — сценами из жизни венгерской деревни, из-за которых ему пришлось полгода, если не больше, собачиться с Магдой. Магда же получала все, что хотела: педерастов — декораторов и стенописцев, нескончаемые платья, кольцо с изумрудом, которое стоило дороже нового автомобиля. Все было хорошо, все наполняло Константина удовлетворением.

Ну, почти все. Имелись еще кое-какие мелочи. Его здоровье, дурацкое, пристрастившееся выкидывать фокусы сердце. Один приступ он уже перенес — жуткое стеснение, ему словно кулак в грудь воткнули. Ну, да и ладно. Он же не неженка и нянчиться со своим здоровьем не собирается. Он и думать не желал о старости, которая полностью сведется к предосторожностям и специальной диете. Но временами все-таки нервничал. Вот прогуливаешься ты по дому, обдумываешь обед, размышляешь о добром, крутом перепихе или о проценте воды в твоем бетоне, и вдруг — шарах! — у тебя разрывается сердце.

Ну и с Магдой, чего уж душой-то кривить, тоже без хлопот не обходилось. Почему она не могла чуть больше походить на леди? Не на жеманную или слишком лезущую в глаза, — увешанная драгоценностями старая аристократка с усталой улыбкой и жесткими волосами, которые пальцем тронуть нельзя, ему вовсе не требовалась. Но на леди. На редкостное существо, будоражащее воображение, с ароматом тайны и добытой немалым трудом мудростью, окруженное ореолом щедрой, медовых тонов сексуальности. Константин слушал, как Фрэнк Синатра поет «Леди — это блудница», и думал: да. Точно. Леди — это блудница. Крутая, но элегантная, большинство женщин выглядят рядом с ней увядшими гардениями. Магда почти такой и была, подходила к этому образу так близко, что временами Константин испытывал приподнятое волнение, всего лишь входя с ней в дорогой магазин или в ресторан. В такие минуты он ощущал себя человеком ярким, мужчиной, который бросил чопорную красавицу жену и женился на искательнице приключений. Мужчиной, которому хватает храбрости мириться с пышной грудью и музыкой иностранного акцента, переживающим в постели такое, о чем другим мужикам его лет остается только мечтать. Он мог увлекаться подобными мыслями минуту, две, а после снова впадал в неуверенность, в непонятное, но жгучее смущение. От телесной пышности Магду отделяло уже пятьдесят избыточных фунтов, за столом она посапывала, издавала аденоидные звуки, такие, точно, когда она жевала, пазухи ее носа убредали куда-то в сторону от челюстей и ей приходилось слегка всхрапывать, чтобы вернуть их на место.

Временами ему нравилось, что она такая большая и странная. Временами же он горестно сожалел о красоте, которая прошла мимо него, о паре тонких плеч над вырезом вечернего платья.

Он вовсе не хотел, чтобы Магда чувствовала себя несчастной. Не хотел обижать ее. Ну да, верно, бывало, он выходил из себя. Такой уж у него характер. Но после же всегда извинялся. Так ли уж непростительно слово, которым он обозвал ее на званом обеде Фонда здорового сердца? Свиньей обозвал, все верно, но ведь он же был пьян. И посопел еще, точно свинья у корыта. Ну так это он пошутил, просто пошутил.

— Вот, значит, чего ты хочешь? — Она, пьяно пошатываясь, вошла в парадную дверь дома, споткнулась на первой же ступеньке лестницы, платье ее лопнуло, и Магда медленно осела на мрамор, придерживая разорвавшуюся ткань обеими руками — так, словно это была ее разодранная кожа.

— Я хочу лечь спать.

Он стоял на чистых белых мраморных плитах, тоже далеко не трезвый, не вполне понимающий, как ему удалось довести машину до дома.

— Свинья. По-твоему, я свинья. — Она заглянула в дыру на платье и встала на жестком полу на колени.

— Я пошутил, ты что, шуток не понимаешь? Ну перебрал я сегодня, ну так вызови полицию.

— Ты устроил все это, чтобы тебе можно было шутить надо мной. Вот, значит, зачем.

Тушь на ее глазах размазалась, волосы смялись. Стоявшая на коленях посреди складок своего платья, она походила на огромное увядшее подводное растение.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Он пошел к лестнице. Пусть разоряется, он слишком пьян и слишком устал, чтобы пытаться вникнуть в чушь, которую она порет.

— Это. Вот это все. — Она раскинула руки, толстые, но сильные. И помахала ими по воздуху. — Все это.

— Я иду спать.

— Устроил это все, чтобы унизить меня. Женился на мне, выстроил этот дом, чтобы можно было водить меня на приемы и обзывать свиньей.

— Совсем ты спятила, вот что.

Однако подумал он другое: в ее словах есть какая-то бредовая правда. Сумасшедшая баба говорит начистоту, потому что лишилась представления о том, что можно, а чего нельзя.

А он был просто пьян. Оба они были пьяны.

— Я твоя свинья, — продолжала она, — а это мое стойло.

Он обогнул ее, начал подниматься по лестнице.

— Это называется хлевом, — сказал он. — Когда ты наконец научишься говорить по-английски?

— Ты ублюдок. Ублюдок.

Смешно — она называет его ублюдком. Ладно, чего там, он напился. К тому же, он знал, это Магда в кино лишнего ума набралась. Увидела в каком-то фильме роскошную бабу, которая опускается на пол у огромной изогнутой лестницы и называет мужа ублюдком. Надо же, у нее даже акцент куда-то пропал. И Константин рассмеялся. И пошел в спальню.

Следующие три дня он провел не поднимаясь с колен. Магда такие штуки запоминала надолго. Хранила их и берегла. Никакие, даже самые слезные, мольбы о прощении, никакие, даже самые дорогие, подарки душевного покоя ей не возвращали. Она питалась негодованием и обидой, жила в маленьком, невидимом домике, который возвела посреди их большого дома. И жила в нем одна. Трехдневными извинениями разрушить его до конца было невозможно. И новыми часиками от «Картье» тоже. В конце концов домишко обветшал сам собой, как это всегда и бывает, хотя время от времени Магда, возвращаясь домой с новым платьем или туфельками, говорила: «Смотри, что купила сегодня твоя свинья». Константин лишь улыбался. Обида Магды уже вступила на путь, в конце которого она обратится в нежное воспоминание об одной из горько-сладких перепалок, знакомых любым супружеским парам.