Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь - Варлен Стронгин

Ночами Михаил садился за письменный стол. Неужели Миша боится, что ребенок родится больным или будет мешать его писательской работе? Или он думает, что судьба связала их ненадолго? Или уже не любит ее, как прежде?

Мысли, одна страшнее другой, перепутались в ее голове, когда он вдруг посуровел и из его глаз ушла теплота.

– В четверг я проведу операцию! – заключил он.

Видимо, операция прошла неудачно. Длилась дольше обычного. Миша волновался. Бросался к учебнику акушерства. И после операции несколько дней вел себя нервно, мало разговаривал. Тася хотела у него спросить, не потеряла ли она способность материнства, но не решилась, боясь услышать отрицательный ответ или испытать нервозность Миши, еще не отошедшего от наркомании.

На балконе появилась жена Слезкина:

– Подкрепитесь, мальчики, овощами. Я помидоры с огурцами и луком нарезала, добавила постного масла, а лаваш, извините, у меня кукурузный. Ешьте на здоровье, а я пойду к сыночку. Он никак не засыпает.

Борис Ричардович попытался отвлечь компанию от грустных мыслей и стал рассказывать, что до шестого века нашей эры в Африке и на Востоке голову маленького ребенка туго перебинтовывали, чтобы кости росли вверх. И для красоты, и для того, чтобы на его голове лучше сидел шлем.

Борис Ричардович похвалил Кирова, приехавшего во Владикавказ:

– Пожалуй, единственный грамотный и либеральный человек среди большевиков. Был корреспондентом газеты «Терек» по театру. Там имел постоянное место во втором ряду. Писал о Варламове, Давыдове, Белинском…

У осетин удивительное желание найти свое родство с именитыми людьми, видимо вызванное вековой отсталостью. Здесь поговаривают, что настоящая фамилия Сталина Джугаев и отец его осетин княжеского рода, только мать – грузинка.

– А доклад ему на Съезде горских народов писал русский – Киров, – добавил Михаил.

Слезкин рассмеялся:

– Мне нравится Осетия, здесь гостеприимные люди, но лежащие вокруг Владикавказа горы создают ощущение, что ты находишься в ловушке. Осетины к этому привыкли, а на меня давят горы. Жаль, нет продуктов, а то бы жена испекла вам чудесные местные пироги: фытчин – с мясом, олибах – с творогом. Мне довелось их отпробовать. Неповторимое сладостное ощущение! При большевиках почти что все исчезло. Беднеет, нищает народ. Впрочем, я даже хотел писать очерк об одном удивительном, я бы сказал творческом, большевике – Ное Буачидзе, учителе из Грузии, а здесь – председателе Совнаркома Терской области. Пытался уладить конфликт между ингушами и казаками и погиб от предательской пули 20 июня 1918 года.

– Я тоже поражался его поступкам, – заметил Борис Ричардович. – Говорят, что, еще будучи мальчиком, он писал остроумные письменные протесты против учителей, бивших детей, а повзрослев, выступал против тех, кто свои личные групповые интересы ставил выше интересов всего народа. Отрицал насилие, старался убедить людей и словом и делом. В отличие от других большевиков, в его взглядах не было ни шаблонности, ни рутинности. Он многим казался партийным ребенком.

– И его убили. Свои же, – едко вымолвил Михаил. – И такая же участь ждет любого коммуниста, который нарушит их веру.

– Может, в какой-то мере они поэтому, вследствие железной дисциплины, победили Доброволию. Я храню интересный документ, – сказал Слезкин и достал из ящика письменного стола газету. – «Терская жизнь» от 3 января 1920 года, здесь телеграмма генерала Деникина терскому атаману о разложении в армии: «Все мои приказы о ловле и карах дезертиров и уклоняющихся остаются мертвой буквой, разбиваясь о слабость, попустительство, а может быть, корысть тех, которым это дело поручалось. Если в недельный срок тыл не будет расчищен от дезертиров и уклоняющиеся не будут высланы на фронт, то кары, им предназначенные, до смертной казни включительно, обращу против тех лиц, которым это дело поручено и которые своим попустительством губят армию».

– Этот приказ уже интересен только историкам, – заметил Михаил. – Гражданская война, тем более проигранная прежней властью, разрушает страну и хозяйственно, и нравственно. Как грибы после теплого дождя в лесу, повылезали наверх всякие поганки и невежды… Напустились на Пушкина… А народ в своей массе думает о другом. Недавно встретил я в центре Владикавказа, на вокзале, солдата Добровольческой армии, в полной амуниции. «Не боишься? – спрашиваю. – Ты же деникинец!» – «Какой деникинец? Человек я. Домой иду. Зачем воевать русским с русскими? Кто за добро сражается, кто за завод, за имущество, а у меня – самое необходимое. Излишков нету. А были бы – отдал тем, кто голодает. И отдавал. И вообще, зачем воевать людям? Даже с басурманами. Они ведь тоже люди. У них жены, дети. Бог – другой. Ну и что? Ведь боги между собой не воюют. Каждый своим делом занимается. Так и людям надо. Бедному помочь не грех, бедному, но не лодырю, не пьянчуге, а тому, кто работает, хорошо работает, но беден».

Мишу поддержал Борис Ричардович:

– У нас во Владикавказе есть известный врач осетин Казданов, красивый и гордый человек. Лечил больных тифом – и красноармейцев, и белых офицеров, лежащих в кадетском корпусе. Начальству ответил, что лечит не врагов, а больных. Считал себя правым и ничего не боялся.

На балконе появилась с блюдом в руках жена Слезкина, и мгновенно прекратились разговоры на политические темы.

А Тася с завистью смотрела на Юрия Львовича – он светился радостью, когда рядом была жена. Он готов был посвящать ей все свои произведения, но она была против этого, решительно возражала.

Тася боготворила Лину и как самостоятельную, обаятельную женщину, и как прекрасную актрису. Юрий Львович однажды с сожалением признался Булгаковым, что жена отказалась взять его фамилию. «Я – актриса, я без псевдонима – Башкина, – сказала она, – а ты, Юрий Слезкин, писатель. Все на своих местах. А любовь? Это уже наше. Это мы не будем выставлять напоказ. Правда, Юра?» – «Конечно, Лина!»

Тася не придала этому разговору особого значения. Миша не посвящает ей свои произведения, потому что считает их слабыми. Может, на романе, который он урывками, ночами, но пишет, будут начертаны хотя бы ее инициалы. Он, как Юрий Львович, не собирается демонстрировать на людях их любовь. Может, действительно ухаживал за молодой актрисой Лариной.

А может, это была творческая дружба? Не более… У них в семье тоже все на своих местах: Михаил Афанасьевич Булгаков, писатель, его жена – хозяйка дома, пусть не своего, небольшого, но отнимающего массу энергии и выдумки, чтобы его обиходить, чтобы в нем не было голодно и сыро.

С Терека подул прохладный ветер, шум воды в темноте казался далеким шепотом. Может, Тереку, начинающему свой путь высоко в горах, часто покрытых облаками, виднее, что происходит на земле. Может, следует прислушаться к его рокоту? И вдруг Тася подумала, что она и Миша занимают в семье иные места, чем Юрий и Лина. Они – люди творческие, лучше понимают друг друга, у них больше тем для разговоров, это сближает их. А разве интересует Мишу, как она доставала репу, как бежала за арбой, везшей ее, чтобы догнать по дороге к рынку и купить дешевле. Его не интересовало мнение о своей пьесе жены – артистки в массовых сценах… Но разве Тася виновата, что ее незавидною судьбою несправедливо распорядилась жизнь? Кто возьмет учительницей в советскую школу дочь бывшего действительного статского советника, даже с отличным гимназическим дипломом, даже с опытом работы классной дамой? О ней все разузнают и сообщат куда надо как о выходце из самой буржуазной семьи. Мать, живущая в Харькове, не ответила на ее письмо, может, хочет затеряться в этой жизни так, чтобы забыли ее происхождение, или письмо не дошло. Уже второе письмо.