Зона сна - Дмитрий Калюжный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В экспозиции Скорцева Стас провёл три часа. Что-то ему здесь не нравилось. Не картины – нет; то есть картины ему точно не нравились, но его беспокойство вызывало что-то другое. «Картины» Скорцева, если это можно было так назвать, он едва ли не обнюхал. Полное впечатление, что их писал ребёнок, к тому же психически больной ребёнок. Смущала только уверенность руки: эти наивные линии, эти плоские фигуры, смехотворные сочетания цветов не были детскими каракулями; чувствовался стиль.
И только вечером, когда он после прогулки подходил к отелю, а мимо неспешно процокали копытами трое конных полицейских, его как ударило изнутри головы, и вся его нынешняя жизнь окончательно встала на место.
Вахмистр Степан! Император Павел! Мими…
Он взбежал на этаж Скорцева; стучал, не получил ответа и помчался в ресторан – да, старик был тут, сидел в одиночестве, ковыряя в тарелке. Стас остановился, отдышался, пригладил волосы и одёрнул куртку. И только потом бодро, со светской улыбкой подошёл к его столику:
– Добрый вечер, Никита Павлович.
– Опять вы, – пробурчал Скорцев, не поднимая глаз.
– А я иду, смотрю – что-то вы всухую сидите, – объяснил Стас. – Думаю, надо угостить мастера.
– Мастера! Вам же не нравятся мои картины.
– Мало ли, что мне не нравится. Я, например, пью рейнское и не люблю водку, а вы наоборот. Это же не означает, что водка плоха, или что вы плохи, или что я плох. Взять вам водки?
– Нет, спасибо.
– Я сторонник классицизма, и ваши картины вне моих предпочтений, это верно. Однако они могут нравиться другим, даже художникам, и ничто не помешает вам стать основателем нового направления в искусстве. Придумают ему звучное название – например «примитивизм»…
– Вот спасибо! Вот уважили старика! «Примитивизм»!
– Да я же не в уничижительном смысле, дорогой мой! А как вы сами это называете?
– Я это называю чистым, незамутнённым искусством, потому что это – взгляд на жизнь человека, не испорченного гнусным материализмом бытия.
– Чистым? Ну, назовут новое направление «пропретизмом». Чистый взгляд… Мне нравится ваша идея.
– Картины мои ему не нравятся, а идея нравится. Что вам надо вообще?
– А! Да. Я хотел спросить, почему вы не выставили свой триптих?
– Вы точно пришли надо мной посмеяться. То примитивизм, то какой-то триптих. Я сроду триптихов не писал. Слово-то какое неприятное, немецкое: триптих.
– Слово греческое, но не в том суть… Как же вы не писали триптихов, когда я сам видел фото?
– А так вот и не писал. Имею право.
– Подвиг вахмистра Степана?
– Что ещё за вахмистр!
– Который спасал императора Павла в 1801 году.
Скорцев рассмеялся каркающим смехом курильщика:
– Вы, помню, называли себя знатоком истории! И по-вашему, Степан – вахмистр? Тоже мне, знаток… Грохнули Павла немцы, и все дела… Никакой Степан не помог…
За неделю он сдружился с Мариной. Она действительно была незаурядной девушкой, получившей хорошее образование. Пусть её суждения были наивными, но из всех членов делегации только с нею Стасу было интересно общаться вне выставки. Правда, его доброе к ней отношение было отношением дедушки к внучке, но ей он об этом не говорил, равно как и о том, что скучает по Мими. Разговоров о Мими они вообще избегали.
В предпоследний день пребывания в Париже жена премьер-министра, мадам Саваж, организовала для Марины экскурсию в галерею Palais-Royal. Галерею эту в конце девятнадцатого века закрывали, едва не снесли из-за ветхости, но решили всё же сохранить, как следует отремонтировав. Но ремонт получился настолько могучий, что только в прошлом году её открыли снова.
Когда Марина позвала с собой Стаса, он согласился сразу. Ведь росписям этой галереи он отдал три года, работая в команде мэтра Антуана!
Но новодел его разочаровал. Ничего похожего на то, что было. Уютный тёплый зал деревянной галереи превратили во что-то чугунно-бетонное. Вдоль одной стены висели выцветшие куски старой росписи, на других стенах и стоящих поперёк стеллажах размещались картины.
Он расстроился. Даже собрался уйти и подождать Марину снаружи, как вдруг услышал своё имя:
– Наиболее загадочный мастер того далёкого теперь времени, участвовавший в росписи нашей галереи, – вещала экскурсоводша, – выдающийся художник Эдуард Грох. Загадка в том, что по стилю и мастерству это был один человек, а сохранившиеся документы со всей очевидностью свидетельствуют: их было трое! Парадокс!
Публика заохала и заахала; мадам Саваж с улыбкой кивала во все стороны головою, будто она самолично придумала парадокс по имени Эдуард Грох; Марина в восторге вцепилась в руку Стаса.
– Да-да! Трое! Один из них жил и творил в Париже, руководил фирмой по торговле живописью, был другом Гиацинта Рибо. Другого мы находим в Англии; крупный военачальник лорд Грох картин оставил мало, но стиль их тот же самый, каким был во время ученичества парижского Гроха! И, наконец, третий Эдуард Грох жил в Германии, в Мюнхене.
Она повела экскурсию вдоль стены, демонстрируя работы «раннего» Гроха и «английского» Гроха, а потом подвела к затемнённому отсеку между стеллажами:
– Наследники мюнхенского Гроха живут в Америке; ни о парижском, ни об английском его двойниках они ничего не знают, но сообщили, что их предок был русским дворянином. Воистину, Эдуард Грох явление всеевропейское. Закончив ремонт галереи, мы купили у этих наследников портрет «Незнакомка» его работы, вот он! – И жестом фокусника экскурсоводша включила в отсеке свет.
– Это Мими! – закричала Марина.
Только в последний день, накануне отплытия, Стас понял, что именно беспокоило его при прогулках по Парижу. Он поднялся на этаж, где жила Марина, поприветствовал Сержа и постучал в дверь её номера. Открыла личная горничная Марины, высокая некрасивая девушка.
– Марина Антоновна свободна? – спросил он.
– Подождите. – Горничная сделала неуклюжий книксен и, проведя его в гостиную, ушла.
Отдёрнув штору, он упёрся лбом в оконное стекло, мрачно глядя на вечерний город. Из неведомых глубин памяти всплыли стихи Элюара: «К стеклу прильнув лицом как скорбный страж, ищу тебя за гранью ожиданья, за гранью самого себя…»
Из-за какой-то портьеры, которых столь много было в этом шикарном номере, выпорхнула оживлённая Марина с мокрыми волосами:
– Стасик! Я рада… Но я уже не смогу никуда пойти… А почему ты такой бука?
Он указал в окно:
– Мариночка, развей немедленно мои опасения. Где Эйфелева башня?!
Она внимательно посмотрела в окно, потом на него:
– А что такое «Эйфелева башня»?..
– Не знаешь? Её построили полвека назад!
– Полвека назад! – засмеялась Марина. – Откуда же мне про это знать?
– Но она символ Парижа!.. У тебя есть бумага?
– На столе.
Стас взял карандаш, несколькими штрихами изобразил плоские крыши, а над ними – четырьмя линиями – летящий силуэт Эйфелевой башни.
– Вот она!
– Какая необычная! – воскликнула Марина. – Куда же она делась? Вот Мими бы сразу сказа… – Она прервалась и виновато глянула на Стаса. – Прости… Я, наверное, была не права тогда. С чего я взяла, что у вас… у тебя с ней… что-то было? Она же старая…
– Да уж, – хмыкнул он. В памяти продолжали переливаться прелестные строчки Элюара: «…Я так тебя люблю, что я уже не знаю, кого из нас двоих здесь нет».[82]
– Мне её не хватает, – призналась Марина и, помолчав немного, решительно сказала: – Но мы и сами сейчас выясним, что с этой башней.
Она позвонила в обслуживание номеров; немедленно примчался специалист «по красотам Парижа» и, мельком глянув на рисунок, выдал заученный текст:
– В 1884 году французское правительство решило организовать Всемирную выставку и для этого воздвигнуть в столице невиданный монумент. Конкурс выиграл инженер Гюстав Эйфель. Строительство металлической башни высотою триста метров началось, несмотря на протесты знаменитостей, в том числе Ги де Мопассана, Шарля Гуно и прочих. К 1889 году башню построили. По окончании выставки некоторые экстремисты проводили пикеты за её сохранение, но большинство парижан считали железного монстра надругательством над Парижем. В 1909 году башню демонтировали.
Когда он ушёл, Стас сидел в кресле, свесив голову. Ничего нельзя понять. Неужели это он своим творчеством так развил художественную жилку во французах, что они избавились от «ужасной» башни? Нет же, должно было быть совсем наоборот!
Марина подошла к нему, ласково взяла рукой за подбородок, подняла его лицо и заглянула в глаза:
– Он тебя расстроил? Ты не знал, что башню снесли, и огорчён этим? Пустое, Стасик! Я не знала даже, что её строили, и ничуть не огорчаюсь!
В холле, там, где пальмы и журнальные столики, его поджидал полковник Лихачёв.
– Присядете, Станислав Фёдорович?
– Только если ненадолго, Виталий Иванович.
