Творения, том 12, книга 2 - Иоанн Златоуст

Так и ты, когда захватишь в свои руки врага, старайся не о том, чтобы отомстить ему и осыпать тысячами ругательств, а о том, чтобы расположить его к себе услужливостью, чтобы довести его до кротости, и до тех пор не отставай и делать все, и увещевать, пока своею кротостью не победишь его жестокости. Так именно сделал и Давид. Видя, что враг вооружается против собственного своего спасения и все делает для этого, он не только не пришел в ярость, а проникся даже еще большим к нему состраданием, и чем преступнее были умыслы последнего, тем более он плакал о нем, и не переставал принимать всякие меры до тех пор, пока не заставил и его принести оправдание со слезами и воплями. В самом деле, когда Саул услышал, как Давид сказал: "господин" мой "царь", то оказался не в силах без слез слышать эти слова, но зарыдал, испустил горький вопль, и со скорбью воскликнул: "ты правее меня, ибо ты воздал мне добром", за козни, за убийство, за безчисленные злодейства, "а я воздавал тебе злом" (1 Цар. 24:18), - и все-таки не стал лучше, но после всех благодеяний упорствовал в злобе. И ты все же не изменился, а продолжаешь поступать по-прежнему, и опять оказываешь нам, злоумышляющим против тебя, благодеяние. "Ты показал это сегодня, поступив со мною милостиво, когда Господь предавал меня в руки твои, ты не убил меня" (ст. 19). Что может быть блаженнее Давида, который в одно краткое мгновение так преобразил врага, и неожиданно поверг в плач и рыдание душу, жаждавшую крови и убийства? Не так удивляюсь я Моисею, что он из крутой скалы извел источники вод, как удивляюсь этому праведнику, что он из таких глаз низвел источники слез. Тот победил природу, а этот препобедил свободную волю; тот ударил жезлом камень, а этот поразил словом сердце, не для того, чтобы огорчить, а чтобы сделать его чистым и кротким. Итак, сколько бы я ни восхвалял его за его собственную кротость, но гораздо больше удивляюсь ему по причине перемены, совершившейся с Саулом. Господствовать над собственными страстями далеко не такой подвиг, как победить неистовство других, утишить пылающее гневом сердце, сделать из такой бури такую тишину, и наполнить очи, обращенные на убийство, горячими слезами. И это полно изумления и удивления. В самом деле, если бы Саул был из числа людей кротких и воздержных, то было бы не особенно много труда привести его к свойственной ему добродетели; но человека, дошедшего до состояния озверения, дошедшего до крайней злобы и всем существом стремящегося к убийству, в одно краткое мгновение заставить извергнуть всю эту горечь, - кого из людей прославленных когда-либо знанием философии не затмит такое дело? Безспорно, величайшей похвалы и удивления заслуживает уже и то, что он не вонзил меча и не отсек вражеской головы; но когда он еще изменил и самое его настроение, сделал его лучшим, и возвел его к подобающей ему кротости, то может ли что-нибудь быть выше такого любомудрия? Между тем многие из людей не только отстраняются от общения с врагами, но не хотят даже ни видеть их взоров, ни слышать их голоса. Не так Давид: напротив, он и врага спас, и первый оказал ему честь, обратившись со словами: "господин" мой "царь". И мало того, пал даже ниц пред ним, поклонился ему, и удостоенный чести со стороны последнего, когда тот сказал: "сын мой Давид" (ст. 17), опять воздал ему со своей стороны еще большую честь, сказав: раб твой, "господин" мой "царь". Кто может указать больше этого незлобие? Тот, облагодетельствованный вплоть до самой жизни, возводит благодетеля в родство с собою; этот, облагодетельствовавший, называет облагодетельствованного господином. Он назвал, говорит, меня сыном; для меня же вполне приятно и достаточно, если ты считаешь меня рабом, только бы ты отложил гнев, только бы ты не подозревал относительно меня ничего худого, и не считал меня злоумышленником и врагом. И смотри, чего достиг он. Когда он сказал это, тот не в состоянии был уже без слез слышать его речь, а горько зарыдал, показывая своими слезами и душевное здравие, и любомудрие, которое сообщил ему Давид. Каких же венцов не достоин Давид за то, что своею кротостью и смирением до такой степени победил Саула, что заставил его осудить и собственную жестокость, и восхвалить его добродетель? "Кто", - говорит, - "найдя врага своего, отпустил бы его в добрый путь? Господь воздаст тебе добром за то, что сделал ты мне сегодня. И теперь я знаю, что ты непременно будешь царствовать, и царство Израилево будет твердо в руке твоей. Итак поклянись мне Господом, что ты не искоренишь потомства моего после меня и не уничтожишь имени моего в доме отца моего" (ст. 20 - 22). И откуда, скажи мне, ты знаешь это? У тебя войско, у тебя деньги, оружие, города, кони, воины, вся сила царского вооружения; а тот всеми оставлен и наг, не имеет ни города, ни дола, ни родного приюта. На каком же основании, скажи мне, ты говоришь так? На основании самого образа действий Давида. Лишенный всего и всеми покинутый изгнанник не победил бы меня, вооруженного и располагающего такой силой, если бы не имел с собою Бога; а имеющий Бога с собою - сильнее всех, Видишь, как любомудрствует Саул после своих злоумышлений? Видишь, как можно отвергнуть все нечестие, перемениться и перейти на лучшее? Каких венцов достоин Давид за каждое из этих слов? Ведь, хотя и говорили их уста Саула, но мудрость Давида насадила их в его душу. "Поклянись мне", - говорит, - "Господом, что ты не искоренишь потомства моего после меня и не уничтожишь имени моего в доме отца моего". Так-то царь обращается с просьбой к простому человеку, и облеченный диадемой умоляет и просит беглеца за своих детей, и требует клятвы, не потому, чтобы не верил его нраву, а помышляя о том, сколько он причинил ему зол. "Поклянись мне (…), что ты не искоренишь потомства моего после меня": врага оставляет опекуном своих детей и вверяет в его руки свое потомство, как бы беря его за десницу этими словами и ставя Бога посредником. Что же Давид? Отнесся ли к этому хоть сколько-нибудь с насмешкою? Отнюдь нет, но тотчас же изъявил согласие и полную готовность исполнить просимое, и по смерти Саула не только не убил их, но сделал даже для них больше, чем обещал. Именно, внука его, хромого и с сухими ногами, он взял в дом свой, сделал своим сотрапезником и удостоил величайшей чести (2 Цар. 9); и не стыдился, не краснел, не считал увечья отрока позором для царского стола, а напротив даже хвалился и гордился этим. Видя, в каком почете находится у Давида внук Саула, причинившего ему столько зол, кто из сидевших за его столом, хотя бы был свирепее всех зверей, не заключил бы мира со всеми врагами, стыдясь и краснея за себя? Если бы даже он приказал давать ему пищу из какого-нибудь другого места, и назначил определенное содержание, то и это было бы великим делом; но допустить к самой царской трапезе, - это уже верх любомудрия. В самом деле, многие из людей не только мстят врагам при жизни их, но и по смерти их изливают гнев, питаемый против них, на их детей. Давид же, напротив, и при жизни спас врага, и по смерти его оказал расположение, которое имел к нему, в отношении его детей. Что может быть блаженнее этого мужа? Видя врага, лежащего у ног его хуже пленника, он не только пощадил его, но, и захватив его в свои руки вторично, - когда тот после этого спасения напал на него и хотел убить, - и имея возможность поразить его вместе со всем войском, отпустил его здравым и целым; и сознавая, что тот неисцельно болен, и ни в каком случае не прекратит своей вражды к нему, скрылся с его глаз и жил среди иноплеменников в рабстве, в безчестии, в позоре, добывая тяжкими трудами и усилиями необходимое пропитание. И не это только удивительно, но и то, что, услышав, что Саул пал в сражении, он разорвал одежду свою, посыпал пеплом главу, и плакал так, как плакал бы кто-нибудь, потеряв единственного родного сына, постоянно выкликал его имя вместе с сыном, сложил в честь его песнь, горько рыдал, оставался до вечера без пищи, и проклинал те места, где пролилась кровь Саула. "Горы", - говорит, - "Гелвуйские! да [не сойдет] ни роса, ни дождь на вас" (2 Цар. 1:21), - горы смерти, потому что там сокрушены шатры сильных. Я ненавижу, говорит, и самое место ради павших там мертвых; пусть же не орошаетесь вы небесными дождями, потому что вы раз навсегда преступно оросились кровию друзей моих. Он непрестанно повторяет их имена, говоря: "Саул и Ионафан, любезные и согласные в жизни своей, не разлучились и в смерти своей" (ст. 23). Так как он не имел возможности обнять их тел, за отсутствием последних, то как бы обнимает их имена, смягчая этим, насколько возможно, свою скорбь, и облегчая тяжесть несчастья. Нельзя, говорит, сказать, что сын оплакивал свое сиротство, или отец оплакивал свою бездетность: но чего, говорит, ни с кем не случалось, то случилось с ними: они вместе и в один день кончили жизнь, и, не пережив один другого, каждый из них считал свою жизнь невыносимой в разлуке с другим. Пусть теперь, пока еще душа горит скорбью, каждый вспомнит о своем враге и огорчителе, и пусть и при жизни заботится о нем, и по смерти скорбит о нем; и если даже нужно что-либо потерпеть, чтобы только не огорчить обидчика, пусть все терпит и все делает, ожидая великого воздаяния от Бога. Поистине, нет ничего безопаснее, как щадить врагов, равно как нет ничего ненадежнее, как желать отплатить и отмстить за себя. В самом деле, погубивший другого нередко может и осудить сам себя, и будет иметь нечистую совесть, будучи всякий день и час уязвляем своим грехом; тот же, кто пощадит врага и несколько времени мужественно потерпит, после этого радуется и веселится, пребывая в благих надеждах и ожидая от Бога воздаяния за свое незлобие; и если когда-нибудь подвергнется какому-либо несчастию, то с большим дерзновением будет просить у Бога воздаяния себе. И это можно видеть из того, что случилось с Давидом и Саулом. Последний, захотев убить Давида, безпомощный, без оружия, лишенный всего, как пленник преданный, лежал в пещере; первый же, всюду уступая и устраняясь, и не желая даже справедливо подвергнуть его каре, без орудий и оружий, без коней и воинов, захватил в свои руки врага; и, что всего важнее, привлек к себе большее благоволение Божие, и впоследствии получил великое и достойное удивления воздаяние за свою заботливость о враге. Какое же прощение будем иметь мы, помня прошедшие грехи и отмщая обидевшим нас, когда этот невинный, несмотря на то, что столько претерпел, и ожидал для себя еще больших и тягчайших зол от спасения врага, так щадил его, что предпочитал лучше сам подвергаться опасности и жить в страхе и трепете, чем справедливо даже убить того, кто имел доставить ему тысячи огорчений? Прекрасно, конечно, не причинять обид другим; но гораздо более служит доказательством любомудрой души, когда обиженный не мстит. Таков-то и был Давид. Несмотря на то, что закон допускал тогда такую меру, повелевая вырывать "глаз за глаз, зуб за зуб" (Втор. 19:21), и это не было преступлением, Давид однако был так любомудр, что не только не преступал закона, но и далеко превосходил его, и перескакивал, так сказать, его границы. Он считал для себя недостаточным в деле добродетели, если еще не превзойдет данных заповедей. Между тем от нас требуется не только то, чтобы мы не отмщали, но чтобы и благодетельствовали. "Молитесь", - говорится, - "за обижающих вас"; "благотворите ненавидящим вас" (Мф. 5:44). Какое же будем мы иметь прощение, какое оправдание, если даже после пришествия Христова не достигаем меры тех, кто жил в ветхом завете, и это когда от нас требуется великий преизбыток? "Если", - говорится, - "праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное" (Мф. 5:20). Подобно тому как неравны между собою те, кто проявляет одинаковую добродетель под законом или до закона, так точно - и те, кто во время благодати или [до закона, а вернее] под законом, но в зависимости от времени между ними существует большое различие. Когда я подумаю о благости, милосердии и любвеобилии Господа нашего Иисуса Христа, то поражаюсь, трепещу и прихожу в изумление, как Он и на самом даже кресте молился за распинателей. Что может сравниться с этим? Даже оба разбойника сначала поносили Его: но когда благоразумный разбойник, придя в сознание, сказал: "помяни меня, Господи" (Лк. 23:42), то Он раньше всех отверз ему рай. Он плачет о готовившихся распять Его, и смущается, видя предателя, не потому, что Ему предстояло распятие, а потому, что погибал этот последний. Он смущался, именно, предвидя его удавление и наказание после удавления, и, зная его нечестие, до самой последней минуты заботился о нем, не отвергал его. Мало того, преблагой Господь даже поцеловал предателя, давая нам образец и пример благостыни и долготерпения. "Иуда", - говорит, - "целованием ли предаешь Сына Человеческого" (Лк. 22:48)? Кого не смягчили бы, кого не тронули бы эти слова? Какого зверя, какую каменную душу? Но только не этого несчастного! В самом деле, не сказал Он: о, мерзкий и презлейший предатель, такой ли наградой отплачиваешь ты Мне за столько благодеяний? А как? "Иуда", - назвав собственным именем, что свидетельствовало скорее о том, что Он сожалел его и призывал опять к Себе, а не гневался. Равным образом не сказал: учителя твоего, Господа твоего, благодетеля, а: "целованием ли предаешь Сына Человеческого?" Если бы Он не был ни учителем, ни Господом, как ты предаешь Того, кто так кротко, так искренно расположен к тебе, что целует тебя даже во время самого предательства? Так-то Он поступает с предателем; а как с пришедшими на Него с мечами и кольями? Но что же может быть кротче тех слов, какие были сказаны к ним? Будучи в силах в один миг уничтожить всех их, Он не сделал ничего подобного, а с намерением пристыдить говорит им: "как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями" (Лк. 22:52), и, повергнув их ниц, опять добровольно - так как они оставались в безчувствии - предал Себя, и терпеливо смотрел, как заключали в узы Его святые руки, хотя мог всех их привести в ужас и повергнуть ниц. "Кто изречет могущество Господа, возвестит все хвалы Его" (Пс. 105:2)? Будем же подражать и мы, братия, Его незлобию, кротости, смиренномудрию. "Научитесь", - говорит, - "от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим" (Мф. 11:29). Потому и Павел повелевает это, говоря: "благословляйте гонителей ваших" (Рим. 12:14), т.е. каким бы то ни было образом причиняющих вам огорчение. И не сказал: не злопамятствуйте, или: не отмщайте, а требует гораздо большего, говоря: "благословляйте". Первое - не злопамятствовать и не мстить - свойственно любомудрому мужу, а последнее - ангелу. Сказав затем: "благословляйте", он присовокупил: "а не проклинайте", чтобы мы делали не то и другое, а только первое. И это потому, что гонители являются для нас виновниками наград. Если же ты будешь бодрствовать, то вместе с ними доставишь себе еще и сам награду: гонитель доставит тебе награду от гонения, а ты сам - от благословения его, представляя величайшее доказательство своей любви к Христу. Вот почему этот духовный учитель повелевает воздавать добром учиняющим нам какие бы то ни было обиды, гонящим нас, причиняющим вред делами, и, заповедав сначала благословлять их, далее увещевает и благодетельствовать им самым делом: "радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими" (Рим. 12:15). Так как можно благословлять и не проклинать, но делать это не из любви, то он хочет, чтобы мы и пламенели любовию. Потому он и присовокупил эти слова, чтобы мы не только благословляли, но и соболезновали и сострадали, если когда-нибудь увидим их в несчастии. Ничто, ведь, так не соединяет любви, как если мы разделяем друг с другом и радость, и горе. Послушай, что говорит Петр Христу: "сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз" (Мф. 18:21)? Он и спрашивает, и вместе с тем обещает, и прежде чем узнать, показывает свое великодушие. Отлично зная образ мыслей Учителя, что Он склоняется больше к человеколюбию, он желает угодить Учителю и говорит: "до семи ли раз?" Затем, чтобы ты знал, что человек и что Бог, и как щедрость ученика, до каких бы пределов ни простиралась, по сравнению с богатством Учителя оказывается скуднее всякой бедности, и что капля в сравнении с безпредельным морем, то и наша благость в сравнении с Его неизреченным человеколюбием, Христос, когда тот сказал: седмь крат, и думал, что он показал весьма большую щедрость и великодушие, говорит: "не говорю тебе: до семи раз, но до седмижды семидесяти раз" (ст. 22), что составляет четыреста девяносто. И не думай, что эта заповедь трудноисполнима; если ты решился столько раз оставлять без внимания грехи против тебя, то, обучившись на одном, другом, третьем опыте прощения, ты не будешь уже чувствовать никакого и труда в таком любомудрии, раз навсегда приобретя навык к многократному прощению, и не будешь поражаться грехами ближнего. Но, равным образом, если кто-нибудь потерпит неправедное хищение, и возблагодарит Бога за такую неправду, то приобретет чрез эту благодарность безчисленные награды. Ничто так не радует Бога, как если не воздавать злом за зло. Если же кто-нибудь скажет: чем я мог отмстить обидчику, когда я слабее его? то я отвечу, что ты мог бы это сделать, именно, если бы стал роптать, негодовать, молиться против обидевшего, посылать ему тысячи проклятий, пред всеми обвинять его: все это находится в нашей власти. Вот почему тот, кто этого не сделал, а получит награду за неотмщение, так как очевидно, что, и будучи в состоянии отмстить, он не сделал бы этого. Итак, когда враг попадется в твои руки, не думай, что это время отмщения, а считай его временем спасения. Тогда-то особенно и нужно щадить врагов, когда они оказываются в нашей власти. И если мы так устроим себя самих, и будем стараться о спасении ближних, то вскоре станем вожделенны и любезны и для них самих, и - что всего важнее - достигнем уготованных благ, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава, со Отцем и святым и животворящим Духом, ныне и присно, и в безконечные веки веков. Аминь.