Овидий в изгнании - Шмараков Роман Львович

Выдропуск, коротко хрюкнув, прошел под стрелой, рассерженно звякнувшей о кремень двора. Покамест Ардавур, бросив бесполезный лук, извлекал длинный даннский меч из потертых ножен, Выдропуск, спружинив, уже летел к нему, распластываясь в прыжке: передние острые копыта, выброшенные вперед оскаленного хрюка, метили противнику под нижнюю челюсть, а страшные бивни должны были пробить лицо. Но Ардавур, хоть и тронутый жирком на Славуроновой службе, сохранял еще былую ловкость. Взмахнув руками и присев, он стремительно поднялся ввысь, начертил мечом в воздухе знак Эфира — трехлетняя росомаха на белом поле с золотым египетским крестом — и, перевернувшись посолонь, ухватился за край каменного альтана второго жилища, который придерживали два улыбающихся каменных идола. Вскочив на альтан, он скрылся за дверью, ведущей в жило. Благодаря начертанному им знаку Выдропуск не мог его преследовать тем же путем и был вынужден подниматься по лестнице и уже там, в помещении, сломав меч Ардавура у рукояти, пришпилил растолстевшую Славуронову тень клыками к арнаутскому гобелену, изображавшему пастушку со свиньями в дубраве.

Оставив подергивающееся тело, он обернулся к выходу. И тут же в полуоткрытую дверь влетела стрела и, ожегши ему бок, клюнула стену.

«Мокой! Мокой!» — прокричал юношеский задыхающийся голос.

С льняными волосами, совсем еще отрок, в черном с серебром, бросился на него, маша луком в левой руке и змеистым кинжалом в правой, Выдропуск видал такие в бою: умело примененные, они причиняли страшные рваные раны, залечить которые мало какому лекарю удавалось. Но то были умелые бойцы, а этот?.. Лицо отрока полно было яростью едва ли не первой битвы, и так, искаженными этой ярью, Выдропуск увидал ту красоту, о которой столько разного слышал…

«Олан его зовут, Олан. То ли возлюбленный богини Лады, то ли сын ее, а то ли и то, и другое вместе — мало ли чего про их, богов, похождения не говорят? Бог Лель, рассказывают, кольнул ее из шалости своей стрелой. А что один бог сделал, другой, известно, не отменит. Вот он и встретился ей в лесу, охотник молодой с тетивою шелковой. Красоты он, правду сказать, неописанной. У каких духов его мать выпросила?..» — «Говорят, он от греха дочери с отцом. Мамка, будто бы, ей помогла в этом деле. Отец, когда все открылось, вскоре умер, а она ушла в леса без вести». — «Ну, я в это не верю, а только красоты он замечательной. И куда он ходит по лесам, с кем там видится, это, я скажу, нам знать не обязательно. А счастье ему во всем такое, что впору уже бояться…»

Олан прыгнул на него с кинжалом, но Выдропуск легко ушел в сторону. Что я тебе, мальчик? За славою ты сюда пришел? Ты смерти найдешь здесь, не славы… Уйди, что скажут обо мне, если я тебя убью? Но Олан не намеревался уходить, это было видно, — нет, он вышел на битву со всей серьезностью, и встреться они не сегодня, а лет через пять, кто знает, каким был бы ее исход. Но они встретились сегодня, а значит, «через пять лет» для него не будет.

Пронзенный в живот, Олан кашлянул, и гнев на его лице сменился удивлением смерти. Он согнулся и шагнул спиной в соседний покой. Выдропуск слышал его спотыкающийся шаг. Он подождал минуту и тихо пошел за ним. У первого кровавого пятна он остановился. Темные капли на полу складывались в буквы: ОСТАВЬ… Дальше он увидел: МЕНЯ… С опущенным хрюком он шел по коридору, уже не боясь внезапного удара. Я… УЖЕ… читал он. В последней комнате он стал, разбирая слово, которое можно было не разбирать: УМЕР. За ним не было ни крови, ни бездвижного тела. Боги, не охранившие жизни Олана, забрали его хоронить.

Выйдя на широкий альтан, в привычном уже сумраке Посильного Раздола он не увидел человеческих движений. Если кто и был тут, наблюдая за ним, он надежно затаился. Предстояло главное.

Он спустился на улицу. Амулет все еще вел его нужной дорогой. Повинуясь его движениям, он свернул налево в проулок, увернувшись от чьего-то арбалетного болта, пущенного наискось из темноты (не опасно, потом разберемся), и достиг до какой-то избы, с виду ничем не примечательной. Солома на крыше выглядела так, словно скотина давно уже ее объедала. Печная труба завалилась. Выдропуск ударил рылом в набухшую дверь, она приоткрылась. В углу стоял бочонок из-под даранской сельди; Выдропуск, не зная точно зачем, грянулся в него всем корпусом, разбив в доски, и ощутил неожиданный прилив силы. Справный кабан, сказал он себе с удовольствием, должен знать, куда соваться, а куда нет. Он вышел на середину жилья, озираясь, для чего привело его сюда чутье, и вдруг солома под его копытами провалилась, он взвизгнул и беспомощно рухнул всей своей тяжкой тушей вниз, в мрак и тлень глубокой западни.

Хорошо хоть колов не натесали, подумал он, осторожно подымаясь. Вот тебе и справный кабан. Не говори гоп.

Но, кажется, попал он туда, куда ему было надо. Если он не ошибался, это был Подклет Раздола — то самое место, где, по устойчивому поверью, Славурон бережно хранил свою Смерть. Если так, оставалось ее найти.

Он медленно пошел вдоль стены, изострив все свои звериные чувства. И вдруг в углу багряно осветился очаг и склоненная женская фигура перед ним.

«Выдропуск, — позвала она, — али ищешь здесь чего?»

Когда, по его мнению, они достаточно оторвались от погони, он устало сел под деревом и принялся зашивать порванное рогатиной плечо. Девчонка, решившись наконец отойти от его руки, к которой она жалась с того момента, как он отбил ее у гридина, осторожно вошла в реку. Выдропуск пристально смотрел на ее движения. Тихо разводя воду руками, она вдруг сделала резкий шаг вперед, словно поскользнулась, и с торжествующим криком («Не шуми, выдашь», — хотел было сказать Выдропуск) выбросила ногой на берег большую перламутровую рыбу, пойманную пальцами. Она запекла ее, а выдранные жабры, багряные и маслянистые, приложила к плечу Выдропуска, и боль сразу унялась. Потом, достав из его холщового мешка ложку, она натерла ее жабрами до яркого блеска и сказала: «У нас в деревне ими поставцы полируют. А еще от них веснушки сходят». — «У тебя нету», — сказал Выдропуск. «Вот поэтому», — сказала она.

Она успела измениться.

Впрочем, памятный Выдропуску кривой кинжал на поясе остался тот же. И свободный разлет бровей, из-под которых пронизывающе глядели бирюзовые глаза, — этот разлет, этот взгляд, кажется, ничто не могло загубить и осквернить.

«Здесь нет Смерти Славурона, — сказала Роксолана, пристально наблюдая за ним. — Если ты за ней пришел, то втуне».

«Неужели погубит? — подумал он с быстротой, с какой растут, пожалуй, лишь совсем чужие дети. — Или… нет? Или еще любит?»

«Что мог ты мне дать, Выдропуск? — спросила она, словно читая его думы. — Свободу? Под которой ты понимаешь ночлеги на сырой земле под рябиной, от которых ломит поясницу, и сырое мясо, распаренное под седлом? А ведь я женщина… мне детей надо. Мне их хочется, Выдропуск. И чтобы над их колыбелью была крыша, а не степное небо».

И вот поэтому ты…

«Ты хочешь, должно быть, меня осудить? Не стоит. Никто, кроме тебя, в этом не виноват. Славурон дает мне корм, кровлю и покой. И надежду, что моя жизнь сможет пойти другой дорогой. Ты хочешь, чтоб я эту надежду снова променяла на твою постылую свободу?»

Она резко встала.

«Здесь нет Смерти Славурона, зольх, — повторила она. — Он ждал тебя и позаботился об этом. А вот твоя Смерть… она здесь есть».

Она достала из тисового ларца черную головню и подняла над головой. И когда он еще глядел на нее, невольно отступая и обнажая страшные, но бесполезные клыки, она в розмах метнула головню в огонь.

И тотчас резкая боль, пронизавшая его руки и грудную клетку, принесла ему двойное знание, в котором не было блага.

Он человек.

И он умирает.

Младший сантехник сложил блокнот Муми-троллем вверх.

Над творческим коллективом нависло неприятное молчание, из тех, что разрешаются, как грозовые тучи, репликами вроде «Я Эдип!» или «Вот мерзавец, от которого погибла Москва!», впоследствии попадающими в карманные пособия по риторике для девиц и сочувствующих.