Том 8. Похождения одного матроса - Константин Станюкович

— Давно здесь?

— Пять лет, ваше превосходительство.

— Какие занятия?

— Возчиком был, а теперь вот около Чайкина нахожусь, ваше превосходительство!

— Слышал… хорошо, что Чайкин не один…

— К нему еще российский ходит: Кирюшкин, ваше превосходительство.

— Знаю. Тебе здесь нравится? Дунаев, кажется?

— Точно так, ваше превосходительство. Очень нравится!..

— А по какой причине ты оставил судно?

— Претензию подавал адмиралу на капитана «Люрика», ваше превосходительство.

Адмирал не сомневался, что Дунаев говорит правду: командир «Рюрика» даже и в те отдаленные времена считался жестоким командиром и был уволен от службы.

— И не скучаешь по России?

— Прежде скучал, а теперь мало скучаю, ваше превосходительство.

— Совсем американцем стал! — улыбаясь, проговорил адмирал, оглядывая с ног до головы Дунаева, и направился к креслу, где сидел похудалый, побледневший и испуганный Чайкин.

Когда адмирал подошел к Чайкину, тот стоял у кресла.

— Здравствуй, Чайкин!

— Здравия желаю, ваше превосходительство! — отвечал тихим, утомленным голосом Чайкин.

От стояния на ногах он чувствовал, что у него кружится голова.

— Садись, садись скорей! Тебе нельзя стоять! — участливо проговорил адмирал, увидавший побледневшее лицо Чайкина.

— Трудно еще, ваше превосходительство… Первый раз встал с постели.

И словно бы виновато улыбаясь, что не может стоять перед адмиралом, Чайкин опустился в кресло. Адмирал сел в другое.

— Я давно собирался навестить тебя, да боялся потревожить! — проговорил он.

— Чувствительно благодарен, ваше превосходительство.

— А я пришел к тебе, чтобы сказать, как я рад был узнать о подвиге русского матроса.

Чайкин застенчиво молчал.

— Но мне, признаюсь, очень жаль было узнать, что ты русский человек и принужден оставаться на чужбине… Я знаю, что тебя вынудило остаться здесь… Страх перед наказанием? Да?

— Точно так, ваше превосходительство… Я опоздал на шлюпку и боялся, что меня накажут… и остался…

— Слушай, Чайкин, что я тебе скажу. Ты, конечно, волен остаться здесь, и никто тебя не может отсюда вытребовать… Но если ты хочешь вернуться, даю тебе слово, что ты никакому наказанию не подвергнешься. Я буду за тебя просить начальство. Оно уважит мою просьбу.

— Премного благодарен на добром слове, ваше превосходительство! — с чувством произнес Чайкин.

— И знай, что милостью нашего государя телесные наказания отменены… На клипере новое начальство, и того, что было прежде, не будет… Тебя сделают унтер-офицером.

Чайкин молчал.

— Так хочешь вернуться? Даю тебе слово, что тебе ничего не будет! — еще раз ласково повторил адмирал, объяснявший молчание матроса недоверием к его словам.

— Никак нет, ваше превосходительство! — тихо, но твердо ответил Чайкин.

— И ты не боишься, Чайкин, что стоскуешься на чужбине?

— И теперь иной раз тоска берет, ваше превосходительство.

— Что ж ты думаешь здесь делать? Опять матросом будешь, как был, на купеческом бриге?

— Никак нет, ваше превосходительство, — при земле буду. Как поправлюсь, поеду работником на ферму. У меня уж и место есть.

— Ну, дай бог тебе успеха, Чайкин… Будь счастлив! — сказал адмирал, поднимаясь.

— Счастливо оставаться, ваше превосходительство!

— Не нужно ли тебе чего?..

— Покорно благодарю. Ничего не нужно, ваше превосходительство!

— Может, деньги нужны… Ты скажи. Я ведь русский, а не американец!

— Дай вам бог за ласковое слово, ваше превосходительство, что не погнушались зайти к беглому матросу! — взволнованно проговорил Чайкин. — Но только не извольте беспокоиться: я ни в чем не нуждаюсь, у меня и деньги есть.

— Прощай, братец… Кирюшкин тебя навещает?

— Навещает, ваше превосходительство!

Адмирал ласково кивнул головой и вышел из комнаты. Сейчас же явился Дунаев.

— Ну, что он с тобой говорил?

— По-хорошему говорил, словно и не адмирал. Прост. И так он ласково обошелся, что у меня и страх прошел… И я ему все обсказал без всякой опаски… С ним не страшно говорить.

— Добер. Сразу видно! — подтвердил и Дунаев.

— Кабы таких адмиралов да побольше было! — промолвил Чайкин.

— Зачем же он к тебе приходил?

— Проведать приходил… А еще звал на клипер. Обнадеживал, что ничего мне не будет. Унтерцером сулил сделать… Да я не согласился…

— А он осерчал? уговаривал?

— И не осерчал и не уговаривал. «Живи, говорит, счастливо!»

Чайкин примолк и задумался.

— Да, брат Дунаев, если бы побольше таких начальников, то и нашему брату легче было бы жить! — наконец промолвил он.

— Редки только такие. С таким легко, а как заместо его да другой поступит, других понятиев, — еще тяжелей станет жить флотскому человеку… То ли дело здесь…

— Зато здесь бедному плохо… Богачи утесняют… Везде, братец ты мой, какая-нибудь неправда да живет!..

Глава VII

— О господин Чайк!.. Не подумайте обо мне дурно, господин Чайк, ежели я до сих пор не заходил к вам, не скажите: «Какая неблагодарная скотина Абрамсон!.. Какая свинья Абрамсон!..» О, если б вы знали, отчего я до сих пор не приходил к вам…

И Абрамсон, в обтрепанном платье, похожем на лохмотья, ставший, казалось, совсем немощным стариком, бледный, осунувшийся, с лицом, полным скорби и отчаяния, крепко пожал своими костлявыми пальцами руку Чайкина и, беспомощно опустившись на кресло, примолк.

Чайкин в первую минуту подумал, что Абрамсон потерпел полную неудачу со своей ваксой, и, желая подбодрить его, проговорил:

— Нечего падать духом, господин Абрамсон. Бог даст, дела поправятся… Ежели вакса не пошла…

— Какая вакса, господин Чайк?!. О, если б вакса!..

— Что же такое?..

— Ривка… Я только вчера мою Ривку закопал в землю… Дитю свою единственную, Чайк!

И старик опустил голову и вытирал слезы своей грязной рукой.

— И вольный воздух не помог, — заговорил он через минуту, едва сдерживая рыдания, — и доктор не помог… Каждый день ездил… по три доллара платил ему из тех денег, что вы дали на ваксу… лекарство прописывал, а не спас Ривку… «Ежели бы, говорит, раньше схватили… А то, говорит, у нее запущенная болезнь… повреждение легких…» Я в ноги ему кланялся, просил спасти Ривку, по пять долларов обещал давать, — он не согласился. «Я, говорит, не бог…» А она-то, дитю мое, все думала, что поправится… Меня успокаивала. «Не плачьте, говорит, папенька… Я здорова буду…» И все вас, Чайк, вспоминала… жалела вас, что вы за свое геройство пострадали… Газеты читала, где о вас было писано… «Вот, говорит, какой он»… И все собиралась идти к вам… Все надеялась… А сама что ни день, то худела и ровно свечка таяла… И я около нее безотлучно находился… Баловал ее на ваши деньги… И как она радовалась, что я больше не приводил матросов с тех пор, как вы помогли, Чайк… Как вас благодарила!.. «Вот, говорит, поправлюсь, беспременно сама поблагодарю»… И все требовала газеты о вас читать… Сама уж не могла… Вовсе ослабела. И какая она умница была, если б вы знали!.. И какое чувствительное у нее было сердце! И как наказал меня бог, Чайк, о, как наказал за мои грехи, за то, что я дурным гешефтом занимался… Ривочка часто плакала об этом… И тогда, когда я привел вас, Чайк, и велел приготовить вам нехороший пунш, она не согласилась, и жена не согласилась… И Ривка грозилась, что уйдет от меня, если с вами, Чайк, я нехорошо поступлю…

Чайкин сочувственно слушал горестные излияния старого еврея и жалел его и хотел как-нибудь смягчить его горе, но понимал, что это невозможно, что никакими словами не поможешь.

И, когда Абрамсон смолк и, подавленный скорбью, поник головой, Чайкин пожал его руку.

Скоро Абрамсон поднялся с кресла и стал прощаться.

Тогда Чайкин спросил:

— Вы на старой квартире, Абрам Исакиевич?

— Пока на старой… Хочу оставить ее…

— И скоро?

— Первого числа… Наймем с женой комнату…

— Так вы, Абрам Исакиевич, дайте ваш новый адрес… Я, как выпишусь, зайду к вам… А пока позвольте мне, как компаньону, внести еще деньги на вашу ваксу… Вот получите сто долларов…

Абрамсон энергично закивал отрицательно головой, и слезы блестели на его глазах, когда он наконец проговорил:

— Не надо… не надо. Вы и так помогли. И у меня еще осталось пятьдесят долларов. Мы, бог даст, как-нибудь проживем… Я с ларьком буду ходить… а не то газеты продавать… Спасибо вам, Чайк!

И Абрамсон, словно бы боясь соблазна в виде банкового билета, поторопился уйти.

Однажды утром, за несколько дней до выписки Чайкина из госпиталя, к нему явился высокий господин пожилых лет, в каком-то необыкновенно ярком полосатом пиджаке и в таких же штанах, в цилиндре, и, пожавши Чайкину руку, сел в кресло, заложил нога на ногу, сплюнул на пол и спросил: