Клад - Валентин Маслюков

– Но, может быть, люди ждут ответа? – спросил Юлий, обращаясь к темному дверному проему, за которым возился с постелью Новотор.

– Если ты прочтешь послание дурно пахнущих друзей, – отозвался Новотор, – то жизнь твоя, надо думать, круто переменится. Если не прочтешь, она тоже переменится и очень круто. К лучшему или к худшему – кому это дано знать? Спокойной ночи.

Заделав выбитое окно подушкой, чтобы не летели комары, Юлий вернулся к торчащему в столбе копью. Но теперь, когда учитель спал или делал вид, что спит, что тоже кое-что значило, желание вскрыть письмо уже не выглядело столь оправданным и естественным, как изначально.

Юлий тоже сделал постель. При свете полной луны копье различалось едва приметной чертой. Был поздний час. И Юлий – он лежал с открытыми глазами, пытаясь унять сильное, словно от ходьбы в гору, биение сердца – ничуть не удивился, когда услышал в темноте тихий голос учителя:

– Я понял, что люди погрязли в противоречиях и не хотят этого замечать…

Юлий замер, прислушиваясь, потому что нужно было напрягаться, чтобы не пропустить слово.

– Что они сроднились с той чудовищной кашей исключающих друг друга понятий и суждений, которые плотно набиты в голове каждого образованного слованина, не вызывая у него никаких болезненных ощущений… Когда я все это понял… Понял, что это непоправимо, особенно, когда понял, что люди лелеют свои понятия и суждения не из любви к истине, а из любви к привычке и душевному покою. Любят и лелеют свои родные, застарелые заблуждения, как бы ни были они безобразны, неопрятны и не прибраны, как бы дурно они ни пахли, – когда я это понял, я пришел в отчаяние. Я увидел, что напутано и наврано так, что не распутать. Проще и разумнее начать с начала, с нового, не оскверненного еще ни ложью, ни лицемерием языка, начать с новых, чистых, очищенных от двусмысленности слов. Когда я думал, какие горы многопудовой лжи налипли на каждое наше привычное понятие, меня отхватывала ярость, бессильная ярость и отчаяние. Бог. Отечество. Высшее благо. Слава. Честь. Любовь. Уважение. Знание. Поверь, каждое это слово нужно чистить и чистить, чтобы добраться до существа. Когда оно вообще там есть. А у меня уж не оставалось на это времени. Я с ужасом чувствовал, что и века не хватит, чтобы опровергнуть тысячелетнюю ложь. Разобраться бы хоть со своей правдой. И я решил начать с чистого листа, создать новые, девственные слова и новый язык. Меня сочли сумасшедшим. Трудно было ожидать от них иного, злобно обрадовался я. А потом… потом я понял, что, может быть, они правы. И вот, когда я понял главное, – что они правы, я обрел спокойствие и чистоту помыслов. Потому что, в сущности, они правы. Единственное, чего они действительно не понимают: я добровольный сумасшедший.

Новотор замолк, и воцарилось молчание. Юлий чувствовал, как отлегло на сердце, оно билось покойно и мирно. Он лежал, прислушиваясь к ровному дыханию учителя.

И, наверное, прошло немало времени, когда отчетливый громкий вскрик заставил Юлия подняться. Он различил брань схватившихся между собой людей, звон железа, проклятия, вопли. Осатанелый топот. Словно дикая орава всадников налетела, разя железом.

Юлий прекрасно знал, кто были эти всадники без лошадей – следы копыт, что попадались по всему острову, принадлежали болотным чертям. Верно, это и были те самые дурно пахнущие доброжелатели, которые прислали письмо.

Будить учителя Юлий не стал, а вернулся к себе. По правде говоря, его опять прохватил озноб. Все же Юлий пытался вновь улечься, закрыть глаза и овладеть собой, как это и пристало философу.

Кажется, он действительно задремал, когда раздался вызывающий стук в дверь.

– Зажги свет, – сказал из другой комнаты Новотор с таким спокойствием, будто он только и ожидал, чтобы постучали, и не спал ни мгновения. – Сдается мне, за тобой пришли.

Дрожащими руками Юлий принялся высекать искру. Вышел полуодетый, зевающий со сна Новотор. В дверь непочтительно колотили.

– Государь! Княжич Юлий! – послышалась слованская речь. – Скорее! Честь и великий князь! Государь, княжич: честь и великий князь!

Потом кто-то сказал с недоумением и тревогой:

– Может, их нет?

– Черт знает, в таком случае, куда они подевались!

– Не поминайте черта, Дудырь! – сдавленный смешок.

– Я слышал: какая-то тарабарщина!

– Государь! Отзовитесь! Мы несем вам освобождение.

– Освобождение! – презрительно пробормотал Новотор. – Что они знают о свободе?

– Он испугался, – разговор за дверью продолжался в полный голос. – Ломайте, Дудырь.

Затрещали раздираемые железным острием доски. Но стоило Юлию тронуть засов, как все там мгновенно стихло.

На крыльце, чуть отступив с обнаженными мечами, стояли двое. А третий ступенькой ниже держал фонарь. Обыкновенные люди. Каких Юлий не видел уже более пяти лет.

Хладнокровие юноши, его бесстрастный взгляд вызвали среди освободителей замешательство. Старший из спасителей – длиннолицый с тощими усами и бородкой молодой человек, спохватился обнажить голову. Товарищи последовали его примеру.

– Мы ждали на берегу, как условленно, – горячо заговорил старший. – Ждали на берегу. Время упущено. Пришлось прорываться силой. Они послали отряд, который нам удалось перехватить. Будет погоня. Мешкать нельзя. Бросьте все, идемте.

Юлий помолчал, подбирая полузабытые выражения.

– Напротив, – возразил он, – я все возьму с собой.

В горнице всклокоченный Новотор при двух далеко расставленных свечах, которые оставляли во мраке большую часть помещения, торопливо метался между светом и тьмой, сгребая разбросанные рукописи и книги. Все это богатство он кидал навалом в большой кожаный мешок, уже на четверть заполненный. Посланцы свободы вступили в горницу вслед за Юлием.

– Мы напрасно прождали три часа, – вернулся к прежнему старший, с некоторым удивлением приглядываясь к торчащему в столбе копью: невостребованное письмо отчетливо белело на древке.

– Поднимай мешок, кладем на плечи, – отозвался Юлий. И хотя речь его звучала не особенно складно, они поняли. Но старший – длиннолицый молодой человек с чахлыми, словно бы нарисованными усами и таким же подобием бороды – срезал письмо, не разворачивая, и неукоснительно его сжег.

Двое его соратников закряхтели, взявши неимоверной тяжести мешок.

За воротами острога в мертвом свете луны Юлий наткнулся на труп. Тускло отсвечивали полудоспехи – то, наверное, был стражник, один из тюремщиков, обитавших на соседнем острове. Отдельной кочкой валялся его смятый шлем. А голова… уцелели залитые темными потеками подбородок и нос, остальное стало одной черной раной. Юлий поспешно отвернулся, но уже не мог избежать пронзительной мысли, что эта смерть закономерным образом связана с непрочитанным письмом и трехчасовой задержкой… бессмысленной, если все к тому и пришло – к побегу. Он еще раз споткнулся и с легким вскриком отпрянул, едва не наступив на закинутые из ямы ноги – этот рухнул ничком, и в спине его колом торчал дротик. С содроганием Юлий осознал, что черневшие в ночном безмолвии там и здесь кочки, коряги и гряды были когда-то живой, ощущающей боль плотью.