За правое дело - Василий Гроссман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крымов почувствовал, что кто-то бесшумно подошел, глядит на него. То была молодая. Должно быть, он, сам того не сознавая, не думая о ней, ждал ее, и он не удивился, увидев ее рядом с собой. Она села на ступеньку крыльца, обхватив колени руками.
Глаза ее, освещенные далеким заревом, блестели, и вся она в мерцающем то мягком, то зловещем свете казалась прекрасной. Она, должно быть, чувствовала, чуяла не умом и даже не сердцем, а кожей, руками, шеей, что он смотрит на две гладкие, скользкие косы, сбежавшие вдоль шеи и свернувшиеся на коленях, на ее голые выше локтя руки, на ее освещенные огнем ноги. Она молчала, зная, что нет слов для выражения того, что возникает и завязывается между ними.
Этот высокий человек с нахмуренным лбом и спокойными темными глазами никак не походил на армейских ребят-шоферов.
В ней не было робости, застенчивой покорности. Она теперь боролась за жизнь грубо, как мужчина. Случалось, старики и мальчишки выполняли бабью работу — вскапывали огород, пасли скотину, стерегли младенцев, а ей приходилось делать главное, мужское дело.
Она и пахала, и в район ездила сдавать хлеб, и к военной власти ходила уговариваться о работе мельницы и помоле зерна. Она умела обвести вокруг пальца, а если кто-либо хотел ее обмануть, то и она могла перехитрить, обмануть обманщика. И обман этот был не бабий, а мужской, одновременно дерзкий и тонкий, конторский обман.
А рассердившись, она ругалась не по-бабьи, пронзительной скороговоркой, а медленно, с выражением.
И в эти дни войны и отступлений, в пыли и грохоте, при зареве ночных пожаров, под гудение «хейнкелей» и «юнкерсов», странно ей было вспоминать свою молодую, застенчивую и тихую пору.
Седеющий человек молча смотрел на нее, от него пахло вином, но глаза его были трудными, не блудили…
И ему рядом с ней стало легче на душе. Вот так бы сидел, рядом с красивой и молодой, долго-долго, и сегодня и завтра… Утром бы пошел в сад, потом на луг, вечером при коптилке сидел бы за столом и глядел, как ее сильные, загорелые руки стелют постель, а красивые глаза глядят на него доверчиво, мило…
Женщина молча встала, пошла по светлому песку. В ней соединялись сила и миловидность.
Он смотрел ей вслед и знал, что она вернется. И она действительно вернулась, сказала:
— Пойдемте, чего одному сидеть. Вон в том доме народ собрался.
Он кликнул Семёнова, велел не отходить от машины, проверить автомат.
— Немец близко? — спросила она.
Он не ответил.
Крымов вошел за ней в просторный дом, и на него пахнуло духотой надышанного воздуха и жаром протопленной летом печи.
[За столом собралось много женщин, несколько стариков и небритых парней в пиджаках.]
У окна сидела молодая миловидная женщина, положив руки на колени.
Когда Крымов заговорил с ней, женщина наклонила голову и ладонью очистила невидимые крошки с колен. Потом она посмотрела на него, и в глазах ее было выражение ясной чистоты, ее не могут запылить и закоптить ни тяжесть труда, ни угрюмая тьма нужды.
— Она мужа из Красной Армии ждет, не замай ее, она как монашка у нас,— засмеялись женщины,— ее позвали песни петь, голос у нее хороший.
[Чернобородый широколобый человек, видимо хозяин, с необычайно широким размахом длинных рук, сипло кричал:
— Давай гуляй, последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!
Он был пьян, и пьян необычайно сильно, на лице его было выражение безумия, со лба на глаза набегал пот, он его снимал то платком, то ладонью. Ходил он тяжело, и при каждом шаге его вздрагивали все предметы в комнате и дребезжала посуда на столе, как в станционных буфетах, когда проходит товарный поезд. При каждом шаге его женщины вскрикивали: казалось, чернобородый рухнет. Но он не падал, даже пробовал танцевать.
Были еще старики, румяные и потные от вина и духоты.
Парни казались тихими и бледными в сравнении со стариками, то ли их мутило от непривычки много пить, то ли вино не заглушало тревожных мыслей,— пожилым ведь во время войны все же беззаботней.
Когда Крымов смотрел на этих парней, они отводили глаза, видимо, не все чисто было у них по военной части.
А старики, наоборот, шли к нему и сами заводили разговоры. Чернобородый говорил Крымову:
— Э, ребята, что же вы не удержались, не смогли, э, ей-богу,— и он сокрушенно отмахивался рукой, икая с такой силой, что даже привычные старухи качали головами.
Угощение было богатое, видимо в складчину, никто ничего не жалел в эту ночь, и женщины, оглядывая стол, говорили:
— Лучше самим погулять, все равно завтра немец все сожрет.
На столе стояли огромные, как солнца, сковороды с яичницами, сало, пироги, ветчина, миски вареников с каймаком {154}, банки варенья, бутылки с виноградным вином, с сахарным самогоном.
Хозяин, размахивая длинными руками,— казалось, они достигали от стола до стены,— кричал:
— Гуляй, гуляй, наше время короткое, одна ночь, завтра немец придет. Гуляй, вот она, воля!
Подходя к Крымову, он трезвел и, угощая его, говорил:
— Кушай, товарищ начальник, чего там, у меня самого старший сын лейтенант.
Крымов заметил, что, угощая молчаливого мужчину, сидевшего в креслице у дубового буфетика, чернобородый сказал:
— Кушай, кушай, дорогой, пей, не жалей ничего, и мы ничего не жалеем…— И без видимой связи добавил: — У меня старший брат в личной охране государя императора до последнего дня состоял, на станции Дно {155} самолично и безотступно…
Видимо, бородач хоть был пьян, но знал, кому как нужно сказать: одному про сына лейтенанта, другому про брата из охраны царя.
Крымов поглядел на молчаливого человека и подумал: «Откуда выплыл, морда рыжая какая-то, волчья, а глаза лисьи, стеклянные». Ощутив тревогу и неприязнь, пристально глядя на молчаливого, он спросил:
— А вы кто такой?
— Казак, здешний, пришел погулять с людьми,— медленно и лениво ответил рыжий.
— Как гулять? — прищурившись, спросил Крымов.— Свадьба, рождение, тезоименитство государя?
Человек был весь одноцветный — и кожа, и волосы, и глаза, и даже зубы были у него пыльные, желтые. Когда он смотрел и произносил слова, в нем было какое-то подчеркнутое, сонное спокойствие, и Крымов подумал, что это спокойствие напоминает размеренные и тихие движения гимнаста, совершающего привычный и все же смертельно опасный путь под высоким куполом цирка.
Рыжий, ухмыляясь, медленно встал из-за стола, пошатываясь вышел в сени и больше не вернулся. Он казался пьяным, но, видимо, не был пьян, и пока спокойной, сонной походкой шел к двери, стало тихо, и два старика переглянулись.
Чувствовалось, что Крымов случайно коснулся чего-то тайного, что знали эти политичные, хитрые, но одновременно и простодушные румяные старики.
А молодая, приведшая Крымова, все смотрела на него, и он то и дело замечал ее печальный и суровый, спрашивающий взгляд.
Потом сразу с разных сторон стали просить сидевшую у окна женщину петь. Она улыбнулась, поправила волосы, кофточку, положила руки на стол, посмотрела на завешенное окно и запела. Все стали негромко, хором помогать ей и пели с серьезными лицами, бережно, внимательно, словно пьяных не было…
Заглушавший всех в разговоре чернобородый едва слышно подпевал, старательно, по-школьному, кося глазами на запевавшую женщину. Она вся вытянулась, белая шея ее стала словно тоньше, а на лице появилось выражение изумительное — радости и милого, доброго торжества.] {156}
Это пение, вероятно, единственное могло выразить ту смуту, ту тоску, то тяжелое чувство, что легло на душу людям.
А смута была велика, и тяжесть была велика… Была одна песня, Крымову казалось, что он слышал ее когда-то очень давно…
Звук ее коснулся чего-то такого глубокого и сокровенного — он и не знал, что это сокровенное продолжало существовать в нем. Человек очень редко, лишь в немногие мгновения своего существования, способен вдруг связать воедино всю свою жизнь, пору милого младенчества, годы труда, надежд, страстей и горя, борьбы, старости,— словно с огромной высоты увидеть Волгу во всем ее течении от сокровенных ручьев Селигера {157} до каспийского соленого устья.
Крымов увидел, что слезы полились по щекам хозяина.
А молодая смотрела на него.
— Невеселое наше веселье! — сказала она.
Можно привести слова песни и подробно рассказать про певицу, про мелодию и слова и про выражение глаз слушателей — их печаль, тоску, вопрос, тревогу, но родится ли из такого описания песня, заставившая людей плакать? Зазвучит ли она? Нет, не родится песня и не зазвучит…
— Да, невеселое у нас веселье,— несколько раз повторил Крымов.
Он вышел на улицу, подошел к машине, прижавшейся к забору.
— Спите, Семёнов?
