Ожог - Василий Аксенов

Тогда на столе появлялась бутылка. Малькольмов влезал в студенческие джинсы, кружил по Москве, просыпался норой в других городах, то на юге, то в Сибири, бурно выражал свои чувства, то есть нес всякий вздор в каких-то летящих платановых аллеях, и тогда ему казалось, что он близок к заветной дверце, еще чуть-чуть… Протрезвившись, он не мог вспомнить этого «чуть-чуть».

«Чуть-чуть», эта растленная блядь-сирена, манила его от бутылки к бутылке, от обмана к обману, но в руки не давалась. Когда ты пьян, ты вроде катишься вниз по горной реке: поток силен, но цель твоя близка, хоть путь твой и бесконечен. Трезвым ты идешь вверх, путь твой короче, труднее, вернее, но цель бесконечно удалена.

…Из-за угла коридора вдруг забрезжил мерцающий свет. Так и не приступив к научным размышлениям, Малькольмов ускорил шаги, надеясь найти за углом выход на улицу. Он завернул за угол и вместо выхода увидел перед собой молчаливо мерцающий телевизор.

Заканчивался горячий телевизионный денек столицы, и здесь, в темном холле секретной поликлиники, с экрана читал свою ночную речь некий идеологический генерал-комментатор. Звука не было, генерал только губами шевелил. Когда он опускал глаза к своей невидимой бумажке, подбородок его ложился на многочисленные складки дряблой кожи, и перед нами была вполне привычная фигура мрачноватого бюрократа. Что говорил нам этот бюрократ? Что-то вполне привычное: «…опираясь на решения… растить беспредельно преданных… беззаветным трудом на благо… выражает единодушное одобрение…» Когда же он поднимал голову, из кожных складок быстро выглядывала мордочка молоденького хорька.

И в этом хоречке тоже течет космическая, таинственная как «прана» Лимфа-Д? Утром под окнами вот этой же поликлиники тащился какой-то лабух, стареющий мальчик с саксофоном в футляре. Он поймал брошенную ему кардиограмму, ухмыльнулся, зашел в магазин полуфабрикатов и вдруг оттуда вылетел прелестный гогот молодого шалого сакса. Ночью тип с медными пуговицами лежал в грязной луже и размышлял о спасении какого-то мальчугана, какой-то старухи. Да ведь и старушка эта, Божья незабудка, мелькала днем, и не один раз, толкала перед собой колясочку с румяным мальчонкой. Теперь вот с телевизионного экрана бюрократ-хорек показывает человечеству свои ракетные зубки. И во всех в них струится моя заветная Лимфа-Д.

…Однако выхода отсюда уже не найти. Садись теперь в это мягкое секретное кресло и смотри на это лицо. Перед тобой удивительное лицо. Перед тобой

Эволюция типа открытого Зощенко

Зощенко и Булгаков открыли этот тип в двадцатые года. Теперь коммунальный хам завершил свое развитие, обрел мечту своих кошмарных ночей – генеральские звезды, вооружился линзами здравого смысла, причислил себя к сонму телевизионных светил.

На предыдущей стадии своего развития он назывался Ждановым. Пройдя сквозь кровавую парилочку тридцатых, зощенковский банщик и булгаковский шарик стали Ждановым. Колумбы, открыватели типа, были объявлены уродами. Солидный устойчивый нормальный Жданов ненавидел своего открывателя, урода, отрыжку общества, мусорную шкварку перегоревшего «серебряного века».

Вот, в сущности, главный конфликт времени, идеально короткая схема: «Зощенко – Жданов»…

Ты помнишь, еще во времена Толи фон Штейнбока мы зубрили в школе все эти исторические «Постановления» и речи Шарика-Жданова, в которых он жевал гнилыми зубами своего открывателя, а заодно с ним царскосельского Соловья? Мы даже и в глубине души не подвергали сомнению шариковские банные истины, и главную, основополагающую – «здесь вам не театр». И даже тогда, когда на поверхности уже стал витать душок фронды, когда мы уже хихикали над запрещенной обезьянкой и переписывали девочкам ахматовские стихи, в глубине-то души, именно в глубине, мы были убеждены в нормальности ждановского мира и ненормальности, ущербности, стыдности зощенковского. В пору нашей юности банный шариковский мир разбух от крови и приобрел черты мрачного незыблемого величия. Это был наш патрон, кормилец и экзекутор, единственно реальный нормальный мир, а удаленное понятие «Зощенко», как ни крути, было крохотным гнойничком.

Понадобилось немало лет, чтобы увидеть, будто воочию, одинокую фигурку, в грустном спокойствии сидящую на петербургском бульваре. Спокойствие поношенного опрятного костюма, спокойствие левой ноги, странным обра-зом закрученной вокруг спокойной же правой, спокойствие руки, несущей ко рту спокойную папиросу, спокойствие взгляда, провожающего спины суетливо-неузнающих друзей.

Антибанщик, антишарик, антижданов, их ненавистный открыватель, узнаватель с его единственным оборонным оружием – Готовностью. Понадобилось немало лет, чтобы понять достаточную силу этого оружия.

Тогда мы признали истинным именно этот мир, мир маленьких спокойных одиночек, мир поэтов, а тот, огромный и налитой, как волдырь, признали миром неистинным, недолговечным и уже смердящим.

Однако уверен ли ты, что и к тебе уже пришло Спокойствие, что и тебя уже осенила Готовность? Ты находишь такие уничтожающие метафоры для телевизионного свино-хорька, но уверен ли ты в том, что тебе не хочется сейчас включить звук, отбросить все свои тревожные мыслишки и погрузиться в усыпляющую мешанину идеологической речи, испытать комфорт лояльности, блаженство конформизма?

– Ну, знаешь ли, размышлять вслух на такие темы под сводами УПВДОСИВАДО и ЧИС – это уж слишком!

Малькольмов повернул голову – в глубине холла в таком же мягком большом кресле сидел его старый друг, знаменитый хирург Зильберанцев. Он попыхивал сигарой и смеялся.

– Зильбер! Ты что здесь делаешь?

– Здорово, Малькольм, дубина стоеросовая! Я пришел сюда гораздо раньше и выключил звук. Захотелось посидеть в тишине. Сидел, смотрел на этого деятеля, и вдруг вошел ты. Это было фантастично!

– Что ж тут фантастического?

– То, что я думал о тебе, Малькольм. О тебе и о нем. – Зильберанцев показал сигарой на экран, где свинохорек в iэтот момент водил указкой по карте Синайского полуострова.

Малькольмов и Зильберанцев были ровесниками, учились на одном курсе и играли в одной баскетбольной команде. Очень долго их жизни шли рядом: и любовные приключения, и пьянки, и стремительный прогресс в медицине, кандидатские защиты, стипендии ЮНЕСКО, заграничные командировки… – они раньше не могли бы и подумать, что когда-нибудь разойдутся по разным дорожкам. Оба считались гениями и зависти друг к другу не испытывали. Больше того, они понимали друг друга. Зильберанцев был, пожалуй, единственным, кто понимал иные, так называемые «завиральные», идеи Малькольмова и относился к ним серьезно. Однако в последние года их дорожки стали расходиться. Так, мелочь за мелочью, ерунда за ерундой: один пошел в штат УПВДОСИВАДО и ЧИС, а другой в штат идти не захотел, остался консультантом; один подписал письмо в защиту Синявского и Даниэля, а другой в этот день как раз уехал куда-то; один, стало быть, по международным конференциям теперь скачет, рассказывает о достижениях советской науки, другой дежурствами на «скорой помощи» подрабатывает себе на коньячок… Да вот еще и недавно получилась ерунда: на заседании научного общества начали высмеивать малькольмовскую Лимфу-Д как идеалистическую-метафизическую-сюрреалистическую субстанцию, а Зильберанцев промолчал, хотя потом, после заседания и ободрил друга демонстративным хлопком по плечу.

– Да-да, я о тебе думал и о нем, и вдруг ты входишь и начинаешь вслух философствовать, и как раз на эту же тему, – сказал Зильберанцев.

– На эту же тему? Ты думал на эту же тему? – удивился Малькольмов.

– На эту же тему, только иначе. Я думал о Лимфе-Д. Во всех она течет: и в тебе, и во мне, и в этом генерале, – но в какой концентрации?

– Значит, ты и о себе подумал? – не удержался Малькольмов.

– Да, и о себе. Я есть я. Ты есть ты. Генерал есть генерал. У нас не одинаковый нравственный уровень, не одинаковый нравственный потенциал. Быть может, этот твой метафизический бульон и определяет нравственный потенциал? – У Малькольмова перехватило дыхание. Зильберанцев же сидел и спокойно попыхивал упмановской сигарой.

– Ты это серьезно? – тихо спросил Малькольмов.

– Еще бы не серьезно.

– И ты знаешь?…

– Знаю, что у тебя уже есть целая ампула, кубиков пятьсот, не меньше.

– И ты знаешь, кто был донором?

– Знаю. Ты сам.

– Откуда ты все это знаешь?

Зильберанцев встал и включил звук. «Арабские народы твердо знают, кто их истинный друг… народы мира поставят надежный заслон на пути… весь советский народ приветствует и одобряет миролюбивую политику…» Загремел марш, в зал внесли знамена, молодые комсомольцы в белых портупеях подняли вверх обнаженные клинки. Под завесой этого шума Зильберанцев сказал на ухо Малькольмову: