Последний воин. Книга надежды - Анатолий Афанасьев

— Спасибо, Урда, — насмешливо бросил ему вдогонку Улен, — ты благородный воин. Теперь я верю тебе.

Он проследил, как хазарин скрылся за поворотом, а потом вернулся к своему коню, пощипывающему травку в тени деревьев. Он лёг на землю у его ног и уткнулся лицом в тёплый мох. Приёмом, которому обучили его огненно-рыжие братья, расслабил мышцы и погрузился в короткий сон.

Как часто бывало, ему привиделся Колод. Охотник сидел в сырой землянке и раскачивался от боли. У него так и не зажил растерзанный медведем бок. «Я скоро приду к тебе навсегда, — обрадованно сообщил старику Улен. — Мы опять будем вместе охотиться». — «Ещё не скоро», — огорчил его старик. «Но я устал, — пожаловался Улен. — Иногда мне кажется, я живу не свою жизнь. А мою собственную жизнь кто-то давным-давно оборвал. Как это понять?» — «Немногим выпадает твой жребий, — Колод уже утопал в сером мареве. — Терпи и жди…»

Очнулся Улен отдохнувшим. «Пора!» — подумал он. Надо было встретить хана в самом начале тропы. У Улена не было нужды что-то обдумывать: он знал, что следует поступить именно так, а не иначе. И знал, что скоро увидит Млаву.

Два долгих года канули в вечность. Пашута работал на родном заводе и был на самом лучшем счету. Он начал привыкать к мысли, что жизнь его не выйдет из предначертанных берегов. Каждое утро он просыпался с уверенностью, что новый день пройдёт так же быстро, как предыдущий. Работа, вечерний телевизор, иногда застолья с друзьями, а также редкие свидания с весёлыми, нетребовательными женщинами заполняли его дни до краёв, и Пашута радовался, что шагает в ногу со всей страной. Жаль, что прежде он так мало ценил обыкновенные радости, за которыми вовсе не надо бегать на край света. К примеру, он и не предполагал, сколько сильных впечатлений может доставить непритязательному человеку многоканальный ящик с экраном, всегда готовый к услугам. Сколько в нём музыки, очаровательных историй и щекочущих нервы новостей — не ленись, протяни руку, пощёлкай тумблером и обязательно выкопаешь что-то такое, что утешит тебя.

Пашута стал самым аккуратным подписчиком телепрограмм и в пятницу, получив свежую газету, с азартом её изучал, подчёркивая разноцветными «шариками» передачи и фильмы, которые так или иначе могли его заинтересовать. С упоением навёрстывал упущенное, следя за забитыми и пропущенными голами с огромным удовольствием, как и все другие настоящие мужчины.

Созрела в нём готовность и к большим делам. Будущей весной он собирался сделать в квартире капитальный ремонт, а также начал откладывать деньги на машину. По его подсчётам, если жить экономно и по малости где-нибудь подхалтуривать, нужная сумма образуется за пять-шесть лет; а когда он заполучит «жигулёнка», ничто не помешает ему, сговорившись с какой-нибудь свободной в чувствах разведёнкой, совершить далёкое путешествие и посетить неведомые места, куда по-прежнему влекло его сердце и куда поезда, слава богу, пока не ходят.

На работе из старых друзей никого не осталось, кроме Владика Шпунтова, но и новые, которыми он обзавёлся, были не хуже прежних. Такие же трудолюбивые русские мужики, с похожими заботами и склонностью к тайному озорству. Характеры разные, но со всякими можно отдохнуть душой, обсудив вчерашний матч и текущие политические события. А что ещё надо утомлённому сердцу?

С Владиком Шпунтовым, правда, отношения складывались неровные, и для обоих обременительные. Пашуте, в его умиротворённом состоянии, это было вовсе не по нутру. Он не раз говорил Шпунтову добрые слова, но тот продолжал смотреть на него, как на опасного соперника. Держался с Пашутой язвительно и всегда с намёком на известные только им обстоятельства. Он давно женился на Вильямине, у них готовилось прибавление в семье, а Пашута с тех пор бывшую возлюбленную ни разу не видел, но это дела не меняло.

Шпунтов был неумолим. Он подозревал, что Павел Данилович коварно затаился, и при каждом удобном случае публично его разоблачал. Разоблачения были направлены не только против глумливого отношения Пашуты к женщинам. Какой-то винтик в башке у Шпунтова намертво заклинило, и Пашуту он теперь воспринимал кем-то вроде диверсанта на родном заводе. Иногда Пашуте приходилось всерьёз обороняться. Он уговаривал Шпунтова не принимать близко к сердцу прошлое, где всё равно ничего не изменишь, а чаще мечтать о светлом будущем, которое, судя по газетам, теперь уж точно не за горами.

— Это у таких, как ты, оно не за горами, — дерзил Шпунтов. — Честному человеку каждое препятствие приходится брать с бою. А у таких, как ты, понятно, и будущее светлое, и прошлое, и настоящее. Вы же привыкли за чужой счёт лакомиться.

— Помилуй бог, Владик, — удивлялся Пашута искренне. — Когда же это я за твой счёт лакомился?

Шпунтов делал многозначительную паузу, всевозможными трагическими знаками привлекая внимание тех, кто оказывался неподалёку.

— Ты вон им, Павел Данилович, лапшу на уши вешай. А мне ты полностью понятен. Я твою сущность сто лет назад разгадал.

— И что же это за сущность?

— Да уж не наша, не советская. Тебе, Данилыч, за твои дела, надо полагать, другими рублями платят.

В речах Шпунтова было больше загадочного, чем обидного. Не только Пашута, но и вообще мало кто в цехе понимал его намёки.

— Может, у тебя с Вилей что-нибудь не клеится? — озабоченно спрашивал Пашута. — Так я здесь ни при чём. Мы с ней были просто друзьями.

— Вильямину не марай! — Лицо Шпунтова покрывалось недоброй тенью. — Ей ты жизнь поломал, а она святая. Не смей её своим языком поганить.

— Успокойся, Владик. Я знаю, что она святая, всегда ею восхищался.

— Не боишься, Павел Данилович, что скоро придётся ответ держать за свои поступки?

Пашута убеждал себя, что Шпунтов шутит, и иной раз пытался отвечать в юмористическом ключе, но игривый тон ещё более озлоблял Шпунтова.

— Зубы скалишь? Погоди! У нас руки длинные, ты в этом скоро убедишься.

На одном из собраний, где Пашуту хотели рекомендовать в заместители предпрофкома, Шпунтов выступил с огненной речью и навешал на Пашуту таких собак, что собрание надолго приуныло. Небылицы, которые он плёл, были ужасны, но говорил он так горячо, с такой выстраданной болью, что напрашивался вывод: либо Шпунтов повредился в уме, либо за гражданином Киршей, известным на заводе механиком, водятся грешки, о которых лучше пока не говорить вслух. Сначала Шпунтов пофамильно и чуть ли не с адресами назвал двух женщин скромного поведения, которых Павел Данилович иезуитством и угрозами довёл до самоубийства, а закончил предупреждением, что выборы Кирши в профком или куда бы то ни было не имеют никакого смысла, потому что сегодня этот человек фарисействует на их предприятии, а завтра очутится за рубежом, возможно, в самой Америке. На гневное требование из зала доказать чудовищные обвинения Шпунтов лишь заколдованно бубнил: «Сами убедитесь, если мне не верите!» — и пожимал плечами с такой отчаянной миной, будто дальнейшие подробности являли по меньшей мере государственную тайну.

Пашута попросил самоотвод, и товарищи на всякий случай его просьбу удовлетворили. Пашута много лет был у всех на виду, но жизнь полна неожиданностей, и мало ли что может прятаться в человеке, о чём он и сам не подозревает и что не укладывается в рамки обычных представлений.

Пашута догнал обличителя на улице и в который раз попытался наладить с ним хотя бы видимость приятельства.

— Перестань ты в себе злобу накачивать, Владик. Ведь это, бывает, похлеще водки ломает человека… Да и я не тот, что прежде. Кого ты казнишь, того больше нету, Владик.

— Мне принцип важен. — Шпунтов на ходу ловко прикурил, но Пашуте сигарету не предложил. — Тот ты или не тот, а ответить перед совестью должен.

— Но за что?

— Ты теперь к власти устремился, а я тебе дал укорот. Не удастся тебе помыкать рабочим народом, пользуясь его доверчивостью. Знаешь пословицу, на хитрую задницу…

Пашута загородился ладонью от струи дыма, направленной ему в нос.

— Но ты совсем какую-то несуразицу плетёшь! Откуда ты взял, что я собираюсь за границу бежать? Это же бред!

— Ага, проняло! Погоди, ещё не так проймёт. Правда на таких, как ты, как дуст на клопов действует… Ну бывай! Что-то я с тобой разболтался, а говорить-то нам не о чем.

Пашута вторично догнал его возле аптеки.

— Может, тебе всё же к медицине обратиться, Владик? Я без обиды говорю. Виля что обо всём этом думает?

— О чём?

— Ну о твоём состоянии?..

Шпунтов тормознул и, уставясь в Пашутины глаза сумасшедшим взглядом, сказал тоскливо:

— Хочешь моё терпение испытать? Чтобы драку затеять? Не выйдет, Кирша! Ты не тот, да и я не прежний.

Нескладные отношения со Шпунтовым слегка омрачали безоблачный горизонт Пашутиной жизни. Но когда он приходил домой, всё плохое забывалось. Пашуте никогда не было скучно одному. Если же вдруг выпадала тоскливая минута, он развлекался беседой с рыжим котёнком Пишкой. Котёнок приблудился к его квартире месяца два назад, был тогда крохотным синеглазым комочком шерсти, но уже с лужёной глоткой, и постепенно вымахал в кривоногого, пушистого зверюгу необыкновенной сообразительности и бесшабашного нрава. Раньше Пашута кошек недолюбливал, но к Пишке привязался. Котёнок вопил от радости дурным голосом, когда Пашута возвращался домой, и, поднятый на руки, с наслаждением впивался когтями ему в шею или в грудь. Разговаривать с Пишкой было одно удовольствие. Пашута не сомневался, что котёнок его понимает. В трогательных местах Пишка деликатно прядал остренькими ушками, и по его тельцу пробегала судорога сочувствия.