«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я не знаю, что хочет сказать Genosse Zetkin662, с такою язвительностью тона систематически именуя меня «господином депутатом рейхстага». Да, сознаюсь в этом, уже более 20 лет я состою депутатом. Занятие тяжелое и надоедающее, но, право же, особенного позора я в нем не вижу и сознаюсь в нем без всякого стыда.
Позднее, на дрезденском партейтаге 1903 г.663, Зингер, председательствовавший на обоих партейтагах, запретил одному оратору называть своего противника Herr Doktor664, сказав, что «все члены партейтага — товарищи». Не знаю, было ли здесь пристрастие, — ибо во втором случае к такому титулованию прибегал один из правых участников партейтага против Меринга, левого и близкого Зингеру человека, — или перемена взгляда на обязательный на партейтаге тон.
Результатом партейтага было осуждение бернштейнианской ереси. Но у меня именно на нем сложилось твердое убеждение, что восторжествовала только старая революционная фразеология, а что в действительности ревизионизм (бернштейнианство), то есть приспособление социализма к текущей жизни, отказ от революции и обращение социал-демократической партии в партию радикальной, но мирной реформы, есть уже совершившийся факт. И у меня навернулась историческая параллель.
Когда-то христианство упорно повторяло свою первоначальную фразеологию, признававшую равенство и братство всех людей, радикально отрицавшую старый языческий мир с его иерархией, рабством, богатством; а в то же время оно вполне примирилось со всеми этими явлениями и даже ввело их в свою церковную организацию. Началось это с признания апостолом Павлом универсализма и принципа «несть бо власть, аще не от бога»665, а окончилось с принятием христианства языческими императорами и с канонизацией христианами этих императоров, по всему складу жизни, привычкам, стремлениям оставшихся язычниками. Мир стал христианским, но только тогда, когда христианство стало языческим, как сказал еще Герцен666.
Точно так же мир становится социалистическим, но самый социализм делается буржуазным. Объяснение этому явлению я искал в общих свойствах человеческой природы, в неизбежной вульгаризации всякого идеального учения, когда оно переходит в массы, и в сложности международных отношений. Пока униженные классы боролись за улучшение своей участи у себя дома с классами правящими, пока они чувствовали себя порабощенными и, по выражению Маркса, могли потерять в будущей революции только свои цепи667, до тех пор они склонны были принимать социалистическое учение в его первоначальной чистоте и революционности, как учение всеобщего равенства и братства. Но когда происходило столкновение между интересами своих рабочих и рабочих пришлых: во Франции — итальянцев, в Америке и Австралии — китайцев, то социализм должен был неизбежно уступать место национализму.
Когда Англия стала господствовать на мировом рынке, и весь английский народ в целом начал получать крупные доходы от эксплуатации Индии, Китая, всего мира, и английский рабочий начал получать долю этого дохода в виде повышенной заработной платы, то учение чартизма668 должно было уступить место более практическому, более приспособленному к условиям буржуазной жизни учению рабочей партии669. Когда Германия явилась серьезной конкуренткой Англии на мировом рынке и германский рабочий, эксплуатируемый своей буржуазией, начал чувствовать тесную связь своих интересов с интересами своей родины в целом и выгодность для себя ее господствующего положения в международных отношениях, то должно было начаться примирение с колониальной политикой, с милитаризмом, с агрессивной иностранной политикой и т. д., другими словами — должно было явиться бернштейнианство. Оно и явилось в практической политике партии задолго до появления книги Бернштейна, а Бернштейн только ясно и обнаженно, может быть — чересчур обнаженно, оформил это в определенном учении. Партия не могла не осудить этого учения, но не могла его не принять. И Ауэр особенно ясно выразил это в своей знаменитой фразе, будто бы написанной им в письме к Бернштейну по прочтении его книги, но повторенной им самим как раз на штутгартском партейтаге:
— Милый Эдуард, ты осел: подобные вещи делают, но о них не говорят670.
К этим взглядам я пришел как раз во время штутгартского партейтага, и они с тех пор лежали в основе моего понимания хода развития социалистического движения на Западе. Все события последующего времени, как мне кажется до сих пор, подтверждали это понимание, и в особенности начало мировой войны, когда социализм повсеместно (кроме стран отсталых, вроде Сербии, в меньшей степени — России671) и в особенности в Германии, вопреки всем своим угрозам и обещаниям (в том числе особенно грозно повторенным на международном социалистическом конгрессе за год до войны672), оказался националистическим и принял деятельное участие в войне на стороне своих правительств.
С этим новым тогда пониманием хода событий я вернулся в Россию. Но раньше чем говорить о моем возвращении, я скажу еще несколько слов о моих личных знакомствах в Германии. Как уже говорил, еще в 1893 г. я познакомился с Бебелем и бывал у него. Здесь, в Штутгарте, я возобновил свое знакомство с ним и очень часто видался; нередко мы обедали или ужинали сообща в одном ресторане. Лично этот человек оставлял обаятельное впечатление. Сильный оратор на трибуне, безжалостно наносящий противникам очень тяжелые удары, он в личном обращении был на редкость мягок и привлекателен и особенно трогал своей редкой скромностью: казалось, он даже не догадывался о своей мировой славе, о том громадном значении, какое имел.
Я познакомился здесь с г-жой Цеткин и, оставшись на некоторое время после партейтага в Штутгарте, бывал у нее (она жила в этом городе). Дома она производила другое впечатление, чем на трибуне. Она жила с двумя сыновьями, гимназистами лет 15–16, и оставляла впечатление хорошей семьянинки, — пожалуй, впечатление того, что немцы называют Hausfrau673 674. Она была по-русски гостеприимна, угостительна, интересовалась своим собеседником и обнаруживала гораздо большую терпимость и уважение к его взглядам, чем это можно было ожидать, слушая ее общественные выступления. Самый голос ее, визгливый на трибуне, в обстановке небольшой комнаты неприятного впечатления не производил. Таковы были впечатления от личного знакомства. Но уже тогда я слышал, что в деловых отношениях она отличается злобностью, мстительностью и склонностью к интригам. С этой именно стороны она изображена в известных «Мемуарах социалистки» Лили Браун675 (которую я тоже знал лично), и думаю, что очень отрицательная характеристика госпожи Цеткин у Браун вполне соответствует действительности.
Иной была Роза Люксембург, с которой я однажды встретился у Цеткин. Она вся была в своей общественной жизни; жизни личной у нее не
