Последствия старых ошибок. Том 2 (СИ) - Бэд Кристиан

— Ну, как ты сегодня? Развлёкся? — спросил Локьё Колина, наливая себе воды, а мне кивая на кресло.

В стакан он без особых церемоний сыпанул порошка из маленького контейнера, обитавшего в нагрудном кармане. Эрцог «утомились» и нуждались в допинге.

Колин в допинге не нуждался, он сам был себе допингом. Мысли блуждали в нём иначе, чем во многих. Но и занимали его почище любого наркотика.

— Садисты, — отреагировал я, откровенно вышаривая в баре йилан. — Если я что-то понял, кроме того, что мою тупую персону использовали втёмную — считайте меня яблоком с ушами!

Локьё захохотал и развалился в гомеокресле. Кресло с готовностью присосалось к нему, массируя.

Йилана я в баре не нашёл. Каюта, куда Колин и эрцог юркнули, спасаясь, как выяснилось, от стюарда, медика и дежурных, оказалась не заточенной под мои вкусы.

Дьюп снизошел до обозрения занятий младшего командного состава, вытащил из кармана кителя плоскую пачечку и кинул мне.

Пока я заваривал чай, было тихо. Оба командующих молчали, думая или медитируя, я возился с йиланом, взбивая его, как это делали на Кьясне.

Когда я закончил, Локьё сцапал чашку, что я наливал для себя. Видно, даже подумать не мог, что я не собираюсь играть роль стюарда.

Налил себе ещё.

— У нас кроме тебя никого на эту роль и не было. — Локьё отхлебнул свежезаваренный йилан, покатал жидкость во рту и расцвёл, что твой бакросский веник. — Не боись, не спёкся бы. Эйниты заверили, что ты и не такое выдержишь. А предупреждать тебя было нельзя, подставу наши раскололи бы сразу.

— Почему никого не было кроме меня? А Колин?

— Твой «Колин» — фыркнул эрцог, — потомственный лорд Михал. Что он мог доказать? Что переметнулся с нашей стороны на имперскую? Среди ваших есть пара-тройка небездарных, но девять… Девять — это полноценный кольцевой эгрегор, как тебя, надеюсь, учили. Это минимум для создания общего психополя, весьма агрессивного при таком негативном настрое.

— Я же ни разу на практике… — Видимо, я занервничал, потому что чай пролил.

— Если бы ты хоть раз на практике… — Локьё зажмурился и отдался креслу.

И замолчал.

— Поубивал бы всех сегодня, — кивнул на мой вопросительный взгляд Дьюп.

— Знаешь, почему в Содружестве совершеннолетие в 42 года? — спросил Локьё, жмурясь и раскачиваясь в кресле.

Я задумался. А действительно, почему? Возрастной ценз у экзотов не был продиктован нуждами государства, там хватило бы и 25-ти, которых добивались наши.

— Не знаю, — сдался я. — Это-то тут при чём?

— Возрастной ценз инициации нарушается в Домах камня, — бросил Колин блаженствующему эрцогу.

Тот приоткрыл один глаз:

— Не так уж часто. Опасное это дело — взять малолетнего щенка с его взрывной энергетикой, способностью самовосстанавливаться и резервами психики, а главное — с абсолютной детской беспринципностью. И выучить на монстра.

— Почему на монстра? — удивился я.

Колин направил кресло к столику, где я заварил йилан, и тоже завладел чашкой.

— Видел, что ты можешь натворить при желании? — спросил он, наливая себе горьковатой жидкости. — А ведь тебе далеко не семнадцать. Какие-то личностные механизмы уже сформировались и в беспредел сползти не дают.

— Сила, мальчик, от возраста зависит, в обратной пропорции. — Эрцог выпрямился и жестом потребовал подлить ему йилана. — Начиная с полового созревания психическая сила начинает нарастать. Пика она достигает примерно к двадцати-тридцати годам. Это очень в среднем, бывает и раньше. Потом самоотдача индивида становится меньше, жертвенность поступков тоже падает, и сила устанавливается на каком-то стабильном уровне. Вот с этого момента у нас и начинают обращению с нею учить. Можно бы раньше… — эрцог помолчал, смакуя напиток. — Но больно сложным становится процесс воспитания. Чтобы личность смогла управлять собственной энергетикой — должна сначала сформироваться эта самая личность. Человек должен пройти через все положенные кризисы, созреть. А наша знать и так с детства в не самых лучших условиях растёт. Вот потому, кстати, про воспитание в аристократических семьях и рассказывают всякие ужасы. Уж кто как может, так и пытается научить молодёжь выживать и правильно социализоваться. Всё, что в обычной семье ребенок получает сам по себе — трудности, ограничения, наказания — мы формируем искусственно. Потому что психическая сила — огромный соблазн. Страшнее чем непомерные наши состояния и власть. Так что с тобой нам сильно повезло: кого-нибудь со средними данными наши задавили бы, девять — достаточное число для коллективной воли. Один ты у нас такой, хаго. Безродный имперский щенок. Видно же, что безродный, это впечатляет. И ни одного реомоложения не прошёл: голая стихия. Ты ж со страху, как на Мать опирался, так и опираешься. И выезжаешь не на знании, а дурака включаешь. Этого не подделать. Тут и доказывать никому ничего не надо было. Снесла курочка яичко, а из него вдруг и вылупилось… — он смерил меня оценивающим взглядом. — Все знают, хаго, что воля и направленность мыслей первична физике, что именно устремления человечества изуродовали его генетический код, а уж потом придумали все эти биодобавки и яды, на которые списывают упадок цивилизации землян. Все знают. Но никто не видел. Руками не щупал. А тебя можно пощупать. И убедиться, что воля заставляет природу отыграть назад. Что мы получаем второй шанс, чистый, настоящий. И мы выживем как цивилизация людей… Громко я сказал? Напугал, поди? — он натянуто рассмеялся. — Выкинь из головы.

Я оглянулся и увидел, что на эрцога весьма сердито смотрит Дьюп.

— Ну да, — согласился Локьё и уставился на меня прицельно: — Хвалить тебя — только портить. И генералов душить бросай. Увижу ещё раз — мало не покажется. И не надо мне говорить, — мотнул он головой, не давая мне оправдаться, — что ты не знал, а он сам напросился. Отвечает тот, кто сильнее.

— А виноват, между прочим, тот, кто пострадал, — парировал я. — Тот, кого ударили, сам несёт в себе первопричину насилия. Эйниты так говорят.

— Вот ты сейчас пострадаешь, а виноват пусть даже буду я, — согласился эрцог. — Ты знаешь, что у меня не переходящее желание тебя выпороть? С той самой нашей первой встречи?

Я покачал головой, вглядываясь в его лицо.

Что за чушь он сказал? Он меня хотел… Да убить он меня хотел! И так сильно, что всерьёз это планировал!

Но я его, наконец, понял.

Скажи Локье мне сейчас «убить», я отмахнулся бы от этой фразы. Не затормозил бы на ней, не дошёл своими мыслями до истинного смысла.

Мысль изреченная — есть ложь.

Он весь день сегодня лукавил, чтобы объяснить самым разным людям лишь им понятную правду. Зацепить крючком слова, вытащить, заставить задуматься. Это было похоже на стояние экскурсантов перед абсолютно белой картиной, где экскурсовод говорит одному — здесь нарисовано дерево, второму — а для тебя это лошадь, третьему — а ты видишь солнце. И каждый уходит, понимая, что видел именно это. Хотя знает, что на картине на самом деле — ничего нет.

Истина — это не правда. Но и не ложь. В ней — правда и неправда сразу.

А любовь?

Локьё кивнул на меня Дьюпу, фыркнул:

— И ты боишься, что я его испорчу? В этих мозгах — пробу уже негде ставить!

— Просто сегодня он стал взрослым, — сказал Колин.

— Ты хочешь сказать, этот хаго больше не будет мне хамить? — нахмурился эрцог.

— Так неангажированно? Вряд ли. Он скоро будет умнее нас обоих. У нас с тобой никогда не было детей. По-настоящему — с капризами и грязными пелёнками. А у него — дочь. И ещё кто-то скоро… Алана* говорит — мальчик.

— Мальчик, у меня? — неискренне удивился я.

Открыв рот, я уже знал, что родится мальчик. И знал — у кого. Это знание пришло сразу и само. Во всей его истинной противоречивости — с болью, страхом, радостью и любовью.

— Мда… — сказал Локьё. — А ведь и вправду вырос…

Он поднялся из кресла, шагнул к столу, потом вдруг развернулся ко мне и заглянул в глаза.