Взгляни на дом свой, ангел - Томас Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он прочел все пьесы, кроме «Тимона», «Тита Андроника», «Перикла», «Кориолана» и «Короля Иоанна», но захватил его только «Король Лир» — с начала и до самого конца. Наиболее известные монологи он знал с раннего детства, потому что их постоянно декламировал Гант, и теперь они были ему скучны. А многословные остроты шутов, над которыми Маргарет законопослушно смеялась, объявляя их образчиками бичующей сатиры гения, ему смутно казались очень тупыми. Юмор Шекспира не внушал ему доверия — его Оселки были дураками не только напыщенными, но к тому же еще и скучными.
«Что до меня, то я скорей готов выносить вашу слабость, чем носить вас самих. Хотя, пожалуй, если бы я вас нес, груз был бы не очень велик, потому что, думается мне, в кошельке у вас нет ни гроша».
Такое острословие самым неприятным образом напоминало ему Пентлендов. Только Шута в «Лире» он считал восхитительным — печального, трагического, та-инственного Шута. А что до остальных, он занимался тем, что сочинял на них пародии, которые, заверял он себя с дьявольской усмешкой, заставят потомство надорвать животики: «Да, дядюшка, если бы страстной четверг пришелся на прошлую среду, я бы окаплунил твоего петуха, как сказал Том О'Лудгет пастуху, когда увидел, что пастушьи сумки отцвели. Ты лаешь в две глотки, Цербер? Лежать, пес, лежать!»
Признанные красоты его редко трогали (может быть, потому, что он постоянно их слышал), а кроме того, ему казалось, что Шекспир часто выражался нелепо и напыщенно там, где простота была бы гораздо уместнее,— например, в той сцене, когда Лаэрт, узнав от королевы, что его сестра утонула, произносит:
Офелия, тебе довольно влаги,
И слезы я сдержу.
Нет, это неподражаемо (думал он). Да-да, Бен! Лучше бы он вычеркнул их сотню. Тысячу!
Но его завораживали другие монологи, которые декламаторы не замечают,— такие, как страшный и потрясающий призыв Эдмонда в «Короле Лире», весь пропитанный порочностью, который начинается словами:
Природа, ты — моя богиня,—и кончается:Заступниками будьте, боги,Всем незаконным сыновьям.Монолог этот был темен, как ночь, порочен, как Негритянский квартал, необъятен, как стихийные ветры, которые завывали в горах,— он декламировал его в черные часы своего труда темноте и ветру. Он понимал этот монолог, он наслаждался его злобой, ибо это была злоба земли, злоба незаконной природы. Это был призыв к изгоям, клич, обращенный к тем, кто за оградой, к мятежным ангелам и ко всем людям, которые слишком высоки ростом.Елизаветинская драма, помимо произведений Шекспира, была ему неизвестна. Но он очень скоро познакомился с прозой Бена Джонсона, на которого Маргарет смотрела, как на литературного Фальстафа, со снисходительностью школьной учительницы извиняя его раблезианские эксцессы, как простительные причуды гения.Литературная вакханалия будила в ней несколько академическую веселость — так преподаватель в баптистском колледже аппетитно причмокивает и благодушно сияет улыбками на своих студентов, когда читает о хересе, о портере и о кружках, пенящихся душистым элем. Все это входит в традиции либерализма. Широкообразованные люди всегда терпимы. Живое свидетельство тому — профессор Чикагского университета Альберт Торндайк Феркинс в «Соколе» в Сохо. Мужественно улыбаясь, он сидит за полупинтой горького пива в обществе мелкого жулика, кривобокой буфетчицы с широким задом и съемными зубами и трех компанейских проституток с Лайл-стрит, которые лихо расправляются с двумя пинтами темного пива. С живым нетерпением он ожидает появления Г. К. Честертона и Э. В. Льюкаса.
— О, неповторимый Бен Джонсон,— с мягким смехом вздохнула Маргарет Леонард.— О господи!
– Боже мой, мальчик,— взревела Шеба, на лету подхватывая предложенную тему разговора и шумно облизывая выпачканные маслом пальцы перед тем, как ринуться в бой.— Да благословит его бог! — Ее волосатое красное лицо пылало, как мак, глаза в красных прожилкаx слезно блестели.— Да благословит его бог, Джин! Он был насквозь английским, как ростбиф и кружка душистого эля!
О господи! — вздохнула Маргарет.— Он был истинным гением.— Затуманенными глазами она смотрела вдаль, а на ее губах дергалась ниточка смеха.
У-и-и! — мягко засмеялсь она.— Старина Бен!
И послушай, Джин,— продолжала Шеба и наклонилась вперед, упершись толстой ладонью в колено.— Ты знаешь, что величайшая дань уважения гению Шекспира вышла из-под его пера?
Да, мальчик! — сказала Маргарет. Ее глаза потемнели, голос стал чуть хриплым. Он боялся, что она расплачется.
И все же эти дураки,— вопила Шеба,— подлые, слабоумные, хлебающие помои дураки…
У-и-и! — мягко стонала Маргарет. Джон Дорси повернул свое меловое лицо к мальчику и заржал с бессмысленным одобрением. О, так рассеянно!
— …они ведь все такие — имеют наглость утверждать, что он ему завидовал!
— Пф! — нетерпеливо сказала Маргарет.— Это все вздор.
– Они сами не знают, что говорят! — Шеба повернула к нему внезапно заулыбавшееся лицо.— Наглые выскочки! А мы должны им объяснять, Джин! — сказала
Он начал потихоньку соскальзывать с плетеного кресла на пол. Джон Дорси хлопнул себя по толстому бедру и поклонился вперед с самопроизвольным ржанием, брызгая слюной.
— Господи помилуй! — пропыхтел он, задыхаясь,
Я на днях разговаривала с одним субъектом,— сказала Шеба,— с адвокатом, которому полагалось бы что-то знать, и я процитировала строку из «Венецианско
го купца», известную любому школьнику: «Не надо милосердье принуждать;». Он поглядел на меня так, словно решил, что я сумасшедшая.
Боже великий! — сказала Маргарет застывшимголосом.
Я сказала, послушайте, мистер Имярек, может, вы и ловкий адвокат, может, у вас и правда есть миллион долларов, как все говорят, но вы еще многого и многого не знаете. Есть множество вещей, которых нельзя купить за деньги, сынок, и одна из них — это общество культурных мужчин и женщин.
Пф!—сказал мистер Леонард.—Что эти сморчки знают о духовных ценностях? С тем же успехом можно потребовать от какого-нибудь чернокожего батрака, чтобы он перевел строфу Гомера.— Меловыми пальцами он схватил со стола стакан с простоквашей и, сосредоточенно наклонив его, подцепил ложечкой большой трепе
щущий кусок и отправил его в рот.— Нет, сэр,— засмеялся он.— Возможно, в налоговых книгах они и Большие Люди, но когда они пытаются, как говорится, водить знакомство с культурными мужчинами и женщинами, они… они…— бн начал ржать,— они — пустое место, и больше ничего.
Что человеку приобрести весь мир,— сказала Шеба,— если он потеряет…
О господи! — вздохнула Маргарет, покачивая дымно-темными глазами.— Ну, скажу я вам!
И она сказала ему. Она сказала ему, как глубоко Лебедь Эйвона знал человеческое сердце, какие полнокровные и разнообразные характеры он создавал, каким колоссальным обладал юмором.
— «Сражался добрый час по шрусберийским часам!» — Она засмеялась.— Толстый плут! Только представь себе: мужчина следит за временем!
И дальше, убедительно;
— Так было принято в ту эпоху, Джин. И когда ты прочтешь пьесы его современников, ты убедишься, насколько чище, их всех он был.
Но она постоянно пропускала то слово, то строку. Чуть-чуть пятнистый Лебедь Эйвона — слегка запачканный эпохой. Ну и, кроме того, Библия.
Дымные огарки времени. «Парнас — вид с горы Синай» – лекция с волшебным фонарем профессора пресвитерианского колледжа Мактевиша (доктора богословия).
– И заметь, Юджин,— сказала она,— он нигде не илвает порок привлекательным. – Но почему же? — спросил он.— А Фальстаф?
Да,— ответила она.— И ты знаешь, что с ним случилось, не так ли?
Ну,— задумался он,— он умер.
— Вот видишь! — закончила она с торжествующим предостережением.
Вижу ли я? Воздаяние за грехи. А кстати, каково воздаяние за добродетель? Лучшие умирают молодыми.
У-у-у! У-у-у! У-у-у!Попал я в беду!Я предавался пороку,И вот умираю до сроку —На восьмидесятом году!
— И еще заметь,— сказала она,— характеры его персонажей никогда не бывают застывшими. Ты все время видишь их в процессе роста. Ни один не остается в конце таким, каким он был в начале.
В начале было слово. Я — Альфа и Омега. Лир в процессе роста. Он стал старым и сумасшедшим. Результат процесса роста.
Этой мелкой критической разменной монеты она набралась из лекций в колледже и из книг. Все эти клише были — и, возможно, остаются — частью гладенького жаргона педантов. Но ей они настоящего вреда не причинили. Это было просто то, что говорят люди. Она виновато чувствовала себя обязанной украшать свои объяснения этой мишурой — она боялась, что сама она дает недостаточно. А давала она всего только чувство, которое было настолько верным, настолько безошибочным, что она так же не могла бы плохо прочесть великие стихи, как плохие — хорошо. У нее был голос, взысканный богом. Она была свирелью демонического экстаза. Она была одержимой — она не знала, в чем это заключалась, но знала, когда наступал миг одержимости. Поющие языки всего мира вновь оживали в заклинаниях ее голоса. Она была вдохновенна. Она была истрачена.
