Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая - Лев Толстой

Взрывы гранат и свист их слышался с разных сторон и, вторя им, на дворах и в домах слышался неумолкаемый визг, беготня и плач женщин.[1921] В особенности одна жалобно кричала на соседнем дворе.

— Убило, убило! Помогите! —кричала женщина с соседнего двора. Опять засвистело что-то, как сверху вниз летящие птички, блеснул огонь[1922] по краю улицы, выстрелило что-то, застлало дымом улицу, и стоявший у лавки мужик упал и пополз по улице, жалобно крича и волоча за собой что-то кровяное, красное.

— Злодей, что ж ты это делаешь? — прокричал Алпатыч,[1923] схватившись за волосы, и бросился к мужику.

Мужика подхватили и понесли во двор. Алпатыч остановился под углом дома.[1924]

На дворах стало затихать.[1925] Жители попрятались в подвалы. Только соседка, убитая осколком[1926] гранаты, не переводя дух, жалобно визжала. Гранаты и бомбы продолжали бить но крышам, мостовой, стенам и по людям.[1927] Раненые солдаты шли по улицам. На дровяной площади за углом поднялся дым пожара, с другой стороны, с третьей также поднимались клубы дыма.[1928]

К вечеру канонада стала стихать,[1929] но заревы с разных сторон стали виднее. Опять завыли с разных сторон повышедшие из подвалов бабы. Ферапонтов[1930] на дворе сам запрягал[1931] телегу, кричал на работников. Бабы с криком и плачем бегали из дома к подводам.

Солдаты, не рядами, а как муравьи из разоренной кочки в разных мундирах и в разных направлениях, но с одинаковым то робким, то наглым видом, бегали по улицам и дворам.

Кучер Алпатыча, бледный и с испуганным лицом, на измученных лошадях приехал к дому и рассказывал свои похождения. Алпатыч не слушал его и не ответил на его вопрос: «сейчас ли ехать?» Алпатыч с остановившимися глазами сидел у ворот и смотрел на то, что делалось перед ним. По улице шел и ехал народ.[1932] Какой-то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад. Молодой месяц весело и ясно светил над городом.[1933]

— Братцы, отцы родные, защитите Россию православную! — говорил Алпатыч, обращаясь к солдатам и низко кланяясь и крестясь.

* 225 (T. III, ч. 2, гл. V).

10-го августа колонна, в которой был его полк, поровнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву.[1934] Известие было ложно. Сын его действительно выехал в Москву с Десалем, но старый князь был так болен, что его могли довезти только до Богучарова. Княжна Марья только для успокоения[1935] брата писала ему, что они уезжают.

— В дрожечках поедете в Лысые Горы? — спросил его[1936] на последнем переходе камердинер, и не допускавший возможности не поехать.

«Да, я должен ехать», подумал князь Андрей, хотя ему и очень не хотелось этого, «это — мой долг — распорядиться в имении отца, посмотреть по крайней мере».

Он велел оседлать двух лошадей и поехал с Петром верхом. В деревне, через которую они проехали, было всё то же: дома были старики, всё остальное было на работах; мужики пахали, бабы мыли на пруде белье и кланялись испуганно и низко.

Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Какая-то женщина и мальчик увидали его и побежали через луг. Петр поехал на дворню.

[Далее от слов: Князь Андрей подъехал к оранжерее кончая: Толпа мужиков и дворовых шла по лугу с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею близко к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл. V.]

— Прощай, старый друг! — сказал князь Андрей, обнимая Алпатыча. Алпатыч прижался к его плечу и зарыдал.[1937] Князь Андрей оттолкнул его и твердыми, решительными шагами подошел к мужикам.

— Здравствуйте, ребята! Вот я Якову Алпатычу всё приказал, его слушайтесь. А мне некогда.[1938] Давай лошадь, Петр. Прощайте...

— Батюшка, отец, — слышались голоса.[1939] Князь Андрей сел верхом и галопом поехал вниз по аллее.

* № 226 (T. III, ч. 2, гл. IX—XIV).

Алпатыч[1940] внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Он стоял перед Дроном совершенно в той позе, в которой стаивал перед ним старый князь.

— Ты, Дронушка, слушай, — сказал он. — Ты мне пустого не говори. В 150-ти дворах 30-ть лошадей есть...

— Ей же ей, нет, Яков Алпатыч, мы бы рады, — отвечал Дрон, улыбаясь.

Алпатыч еще более нахмурился.

— Эй, Дрон, худо будет, — сказал Алпатыч, покачав головой.

— Власть ваша! На чем было....

Алпатыч перебил его.

— Эй, Дрон, оставь, — повторил он, вынимая руку из-за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. — Я не то тебя насквозь, я под тобой на три аршина всё наскрозь вижу.

Дрон смутился и, опустив глаза, молча переминался с ноги на ногу.

— Ты вздор-то оставь, а то... — сказал Алпатыч, грозно подвигаясь к нему и, взяв Дрона за аккуратно запахнутый армяк, стал потрясать его из стороны в сторону. Дрон, большой, сильный мужик, равномерно и покорно раскачиваясь туловищем вперед и назад, стараясь угадывать движения руки маленького Алпатыча, ни в чем не изменял ни выражения своего опущенного твердого взгляда, ни покорного положения рук.

[Далее от слов: Eгo сиятельство, князь Андрей Николаич, сами мне приказали кончая: отвечал: «слушаю-с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее близко к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл. IX—X.]

— Так ты ничего не слыхал? — сказала ему княжна. «Ежели бы он знал это!» сама себе проговорила княжна. Тихон не выдержал этого обращения и заплакал, целуя руки княжны.

«А я жалела тогда Тихона!» подумала княжна Марья и сама заплакала, отрывая от Тихона свою руку, которую он мочил слезами. «Да, мы с ним его больше всех любили!» подумала она. Но в то время, как она думала это, в комнату вошел потребованный староста Дрон, которого она называла Дронушкой, и с выражением хитрого и тупого недоверия стал у притолки.

Княжна Марья прошлась по комнате и с высохшими, блестящими глазами остановилась против него.

— Дронушка, — сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из Вязьмы привозил ей и с улыбкой подавал всегда свои особенные пряники.

— Дронушка, — сказала она, едва удерживая слезы, которые при воспоминании о тех временах, когда он приезжал в Лысые Горы, опять выступали на глаза. — Дронушка, я тебя не видела после нашего несчастия, — сказала она (она была убеждена, что Дрон почти так же, как и она, чувствовал ее горе). Он вздохнул.

— Воля божья! — сказал он. Они помолчали.

— Дронушка, Алпатыч куда-то уехал. Мне не к кому обратиться, правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?

— Отчего же не ехать, ваше сиятельство, — грустно сказал Дронушка.

— Мне сказали, что опасно от французов. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет, Алпатыч уехал, я тебе поручаюсь, ты помоги мне. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. Можно ехать?

— Отчего же не ехать, пустое, ваше сиятельство, ехать можно.

— Ну, я и знала, — сказала княжна Марья. — Так, пожалуйста, Дронушка, завтра.

Дрон исподлобья взглянул на нее и опять опустил глаза.

— Так, пожалуйста, завтра распорядись лошадьми и всем.

— Слушаю-c, только подводы приказывали Яков Алпатыч к завтрашнему дню, то никак невозможно, ваше сиятельство, — с доброй улыбкой сказал Дронушка. Эта добрая улыбка невольно выходила ему на уста в то время, как он смотрел и говорил с княжной, которую он знал девочкой.

— Отчего невозможно, Дронушка, голубчик? — сказала княжна.

— Невозможно от божьего наказания, — сказал Дрон. — Всех[1941] лошадей под войска разобрали. Я докладывал Яков Алпатычу, а остальные лошади подохли, нынче год такой.

[Далее от слов: Не только лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть кончая: — Мы ничего не пожалеем для них. Так им и скажи близко к печатному тексту. Т. III, ч. 2, гл. IX.]

— Слушаю-с, — сказал, улыбаясь, Дронушка,[1942] я скажу.

Княжне Марье совестно было говорить еще о раздаче хлеба именно потому, что это радовало ее; и потому она нашла нужным прежде, чем отпустить Дрона, сказать еще несколько слов о приготовлении к завтрашнему отъезду, который теперь уж менее занимал ее. Она сказала, что просит приготовить лошадей под экипажи к 8 часам, а ежели нет подвод, то нечего делать.