Эхо прошедшего - Вера Андреева

— Прэго, дов э виа Аппиа?

На лице почтенного мужика появилась странная какая-то улыбка, и он загадочно ответил:

— Какой смысл спрашивать, когда стоишь на этой улице?!

— Как это?! — воскликнули мы дуэтом. — Мы идем на виа Аппиа, а это что за улица?

— Так это и есть виа Аппиа, — усмехаясь саркастически, сказал мужик, которого мы тут же люто возненавидели. — Виа Аппиа Нуова! А вы хотели пройти на виа Аппиа Антика? — догадливо, но ехидно спросил он. — Так это не здесь, в противоположной стороне, километрах этак в десяти — двенадцати отсюда…

Какую ошибку мы сделали! Но кто же знал, что нынешние римляне настолько бесчувственны к красотам древности, что могли назвать бездарнейшую улицу своей фабричной окраины этим священным для нас именем?!

Посрамленные и уничтоженные, мы с Тином скорбно пустились в обратный путь. Мы шли, понуро шаркая стоптанными сандалиями, солнце жарило нам голову. Я бросала сочувственные взгляды на маленькую фигурку Тина, мне так жалко было его, ведь у него еще был порезан палец на ноге. Обмотанный черной от грязи тряпицей, палец сиротливо то высовывался, то скрывался обратно из отверстия его заскорузлой сандалии.

— Болят ноги? — бормотнул он. — Ничего, вот уже скоро виа Номентана…

Короткий взгляд, короткий вопрос, но как много скрыто под кажущимся безразличием! Я не одна, мы вместе, Тин разделяет со мной все невзгоды и напасти, он понимает, он сочувствует — мы вдвоем! Конечно, все это бесформенно и туманно шевельнулось в душе. Это теперь я понимаю и ясно вижу все оттенки объединявшего нас чувства дружбы и любви, тогда же мне стало неизвестно, отчего стало легче и бесконечная виа Номентана показалась совсем уж не такой бесконечной, да и ноги вовсе не так уж болели…

Мы наконец попали на знаменитую дорогу с мамой, которая знала здесь каждый камень. Воспоминание о виа Аппиа живет нетленно в моей душе. Я так живо ее помню, как будто бы я видела ее вчера.

Был небольшой подъем и крутой поворот налево между двух больших, довольно хорошо сохранившихся гробниц.

— Цицилия Метелла, — сказала мама.

Вот и дорога! Она оказалась гораздо меньше, чем я ее себе представляла: узенькая, прямая, она тянулась к видневшимся в голубоватой дымке невысоким горам. Казалось, ничего особенного в ней не было. Вымощенная большими неровными камнями, ничем между собой не скрепленными, она была чуть ниже окружающих серых полей. По сторонам виднелись остатки бывших гробниц, — наверное, когда-то они были облицованы мрамором, вокруг росли кипарисы, но теперь гробницы представляли собой бесформенные груды камней. Запустением веяло от этих жалких развалин, трудно было представить себе, что вот по этой дороге двигались стройные ряды римских легионеров в хвостатых шлемах, в сандалиях, длинные ремешки которых обвивались вокруг их мускулистых бронзовых икр.

Вдруг я заметила в неровных камнях дороги продолговатые углубления. Ну конечно, это колеи, выбитые колесами повозок. Только подумать, сколько же их должно было проехать, чтобы сточился камень!.. Да, больше двух тысяч лет прошло с тех пор! Две тысячи лет лежат эти камни. По ним двигались, тяжело переваливаясь, груженые повозки на двух больших колесах, запряженные мулами, их погоняли угрюмые рабы, пыль оседала на мраморе пышных гробниц. И я вспомнила маленькую картинку в мамином берлинском кабинете. Удивительно верно передал папа щемящее ощущение мертвого забвения — как будто прервало время свой полет и смотрит пустыми безжизненными глазами в замершую душу.

Пусто все кругом. Давно замолкли звуки божественной латинской речи, но все та же выжженная солнцем земля Кампаньи простиралась до синих гор, она вся потрескалась от зноя, высохшая трава, колючки, и только проворные ящерицы шмыгали среди них — так же шмыгали они две тысячи лет тому назад, так же будут шмыгать и тогда, когда меня не будет. О равнодушие времени: рушатся города, новые возникают на месте их, исчезают народы и государства, в развалинах лежат великолепные творения рук человеческих и самая память о них исчезает с лица земли. Как жалок человек, обреченный забвению, со всеми своими чаяниями, нежностью, тоской о несбывшихся надеждах — страшно смотреть в безжизненные глаза вечности, это глаза Горгоны Медузы, их нечеловеческий взгляд убивает все живое.

Река времен в своем стремленьиУносит все дела людейИ топит в пропасти забвеньяНароды, царства и царей.А если что и остаетсяЧрез звуки лиры и трубы,То вечности жерлом пожретсяИ общей не уйдет судьбы.

Мама уехала с Саввкой — в Неаполь, в Сорренто, на Капри — опять то же мучительное странствие по местам, где проходило ее счастье, те же горестные воспоминания о папе. На этот раз ее спутником был Саввка — живой, любознательный, горячий. Но в его ли силах было заменить скорбный образ папы с его, столь похожими на Саввкины, чертами? Конечно, он отвлекал маму своей кипучей энергией от печальных мыслей, от болезненного погружения в прошлое. Конечно, он избегал все Санты Лючии и улички Неаполя, излазил все склоны Везувия, пробежал по отрытым от пепла улицам несчастной Помпеи, взбирался на кручи острова Капри, изнюхал все запахи олеандров и глициний, перекупался во всех Лазоревых гротах и заливчиках Капри, перепробовал всех жутко наперченных улиток и осьминогов, тушеных и жаренных в оливковом масле, съел чудовищное количество дынь и арбузов. И, наевшись как-то раз арбуза, заразился тяжелейшей марокканской дизентерией. Мама привезла его из Неаполя уже больного, с высокой температурой, и начались тягучие дни. Мама никого, кроме врачей, не подпускала к Саввке. Она не спала, не ела, вид у нее был совершенно безумный — остановившийся взгляд, растрепанные волосы, в которых вдруг стала заметна седина.

Потом Саввку увезли в больницу. Мама уехала тоже, чтобы все время находиться при нем. Никакие уговоры, никакие угрозы врачей не могли заставить ее хоть на минуту выйти из отдельной палаты, куда поместили Саввку, как тяжело, вернее, безнадежно больного. Наконец собрался консилиум врачей. Мама рассказывала, что она уже плохо внимала окружающему и только помнила, как были произнесены роковые слова:

— Положение безнадежное, конец может настать каждую минуту.

Последние минуты… Мама смотрела не мигая, как Саввке сделали еще один подкрепляющий сердце укол. Всеми силами души она прислушивалась к его чуть слышному дыханию. Вдруг ей почудилось, что он дышит ровнее, спокойнее. Она взглянула на стоявшего рядом врача, который сосредоточенно считал пульс. Врач сделал предостерегающий жест: