Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 г.г. - Светлана Бондаренко

Книги наши рождаются сначала в переписке. Два раза в неделю мы обмениваемся письмами. В них — первые планы, наброски. Встречаемся тогда, когда чувствуем, что уже нужно браться за перо. И тогда — два, три месяца сумасшедшей работы. Работаем «запоем». Это, пожалуй, основной «секрет» нашей творческой лаборатории.

— И еще, очевидно, традиционный вопрос: Борис Натанович, почему вы стали писать в жанре фантастики?

— Дело в том, что мы с Аркадием с детства увлекались научно-фантастической литературой. «Проглатывали» буквально всё, что появлялось нового. Но не всегда все нам нравилось. И вот наступил момент, когда нам захотелось попробовать написать так, как мы представляем себе произведения жанра научной фантастики. Нам кажется, что задача фантастической литературы — не только популяризация современных достижений науки и предсказание того, чего она достигнет в будущем. Писатель-фантаст, используя специфический прием жанра — введение элемента необычайного, — должен решать, по сути, те же задачи, что и писатель-реалист. Он должен писать о человеке и человечестве, о проблемах, связанных с развитием и науки, и общества, и человеческой личности. Писатель-фантаст имеет в этом отношении даже некоторые преимущества, потому что проблемы социальных последствий научного прогресса, проблемы человечества будущего трудно ставить и решать в произведениях чисто реалистических.

— Какая, по-вашему, из наук наиболее важна и интересна?

— Это, может быть, покажется несколько необычным, но мы убеждены в том, что нет сейчас более важной науки, чем педагогика. Мы убеждены, что в самое ближайшее время в ней должны произойти большие перемены. Ведь педагогика — наука о воспитании нового человека. Совершенствуя мир, человек должен совершенствоваться сам. В коммунистическом обществе люди не будут знать, что такое подлость, несправедливость, трусость, эгоизм…

— Над чем вы работаете сейчас?

— Помимо уже упомянутой мной повести, нами сдана в издательство одна веселая, а может быть, и поучительная книга «Понедельник начинается в субботу» — о фантастических ученых одного фантастического института.

В марте — очередная встреча с Аркадием. Мы засядем за очередную повесть. Какую? Об этом лучше всего рассказать, когда она уже напишется. Сейчас могу сказать лишь одно: место действия — неведомая планета. А действующие лица — опять же наши земляне. Их мысли, их действия, их поступки. Потому что «главное — на Земле»…

В «Московском комсомольце» 14 марта была опубликована запись «круглого стола» с фантастами: Громовой, Гансовским, Емцевым, Парновым, Ричем, Григорьевым. Дискуссия шла о фантастике. Там же приводилось письмо А. Мирера, где о АБС говорилось следующее: «Воображаемый мир „Человеческой комедии“ ничуть не менее фантастичен по сути, чем воображаемый экипаж „Тахмасиба“ братьев Стругацких, ибо сейчас время движется в сотни раз быстрей, чем при жизни Бальзака. Спор может идти об одном — можно ли писать литературные поделки, именуя их фантастикой. Мне кажется, что те, кто защищает „особливость“, внелитературность фантастики, защищают право на халтуру».

26 марта в газете «Литературная Россия» вышла рецензия Ариадны Громовой на книгу АБС «Далекая Радуга», в которой рассматривалось ТББ.

Новая повесть А. и Б. Стругацких «Трудно быть богом» прежде всего необычна. Ощущение необычности возникает, пожалуй, сразу с названия, с эпиграфа, где странно соседствуют Пьер Абеляр и Эрнест Хемингуэй, и всё усиливается по мере того, как переворачиваешь страницу за страницей.

«Трудно быть богом» оказалась под одной обложкой с «Далекой Радугой». Разумеется, при желании можно обнаружить некоторые сходные мотивы в этих двух повестях. Но история обитателей «царства свободы», попавших в темное, кровавое, жестокое «царство необходимости», рассказанная в «Трудно быть богом», начинается еще в рассказе «Попытка к бегству».

Там впервые возникает тот трагический конфликт, который нежит в основе «Трудно быть богом»: необходимость вмешательства — и невозможность вмешательства. Но «Попытка к бегству» — лишь эскиз к великолепной трагической картине «Трудно быть богом».

Тут все не просто, всё очень сложно, трагически противоречиво и запутано, как порой и бывает в жизни. И конфликт не базируется на случайности, на столкновении неравноценных противников, все взято укрупненно и углубленно, в наиболее ярком, наиболее заостренном проявлении. Со средневековым варварством сталкиваются не юноши-туристы, а зрелые, сильные, мужественные люди, прошедшие специальную подготовку, «психологическое кондиционирование» и готовые ко всему, что может их встретить на этой чужой планете.

Впрочем, для ясности следует оговориться сразу: слова «феодализм» и «средневековье» имеют здесь (как и в «Попытке к бегству») скорее символическое звучание. Внешние приметы «феодализма вообще», соединившего в себе элементы феодализма испанского, немецкого, японского, тут налицо: есть король и придворные, бароны и монахи, благородные доны и разбойники, монастыри и замки. Но, во-первых, если принимать всё это за чистую монету, авторов легко попрекнуть «ненаучностью»: ну; можно ли поверить, что на какой-то другой планете разумная жизнь вообще и цивилизация в частности развиваются в формах, неотличимо сходных с земными? Во-вторых же, сквозь «средневековую» маску довольно отчетливо проступает иной строй, гораздо более близкий к нашим дням. В этом «средневековье» действуют «серые штурмовички»; да и монахи тут выглядят довольно странно, и на их черных одеждах наверняка можно было бы сыскать ловко запрятанную свастику — они ведут себя как деятели ведомства Гиммлера. А когда черные «монахи» готовят переворот, при котором удар обрушивается на «серых штурмовичков», авторы и прямо заявляют: «История коричневого капитана Эрнста Рема готова была повториться». Что ж, авторы правы: «Каждый век имеет свое средневековье», — как говорит польский сатирик Станислав Ежи Лец. И от фантастики вовсе не всегда можно требовать «строго научной основы» (вернее говоря, никогда не следует требовать). Разве Марс может быть таков, каким он изображен в «Аэлите» А. Толстого или в «Марсианских хрониках» Р. Брэдбери? При всей неполноте наших теперешних сведений о Марсе мы все же знаем достаточно, чтобы ответить на этот вопрос отрицательно.

Очевидно, правильней будет рассматривать события, происходящие в Арканаре, как обобщенную модель такого рода событий в истории человечества. И модель поведения тех, кто знает, что будет дальше, перед лицом событий сложных, грозных, опасных. На твоих глазах гибнут замечательные люди, умные, честные, добрые — лучшие люди своей страны. А ты, зная всё, видя всё, обречен на бездействие. В романе — потому, что ты сотрудник Института экспериментальной истории и послан на эту несчастную планету утопающую во тьме, грязи и крови, только как наблюдатель. В жизни… что ж, и в жизни бывают случаи, когда нельзя вмешаться, хоть сердце у тебя пополам рвется. Нельзя потому, что твое вмешательство приведет к катастрофе, вызовет неуправляемую цепную реакцию.

Посланец Земли, играющий в Арканаре роль благородного дона Руматы Эсторского, всё это отлично понимает. Он знает, что нельзя поразить зло и защитить добро, не проливая крови тысяч запуганных, одурманенных, слепых, не знающих сомнений людей. Он знает, что стоит ему поддаться жажде мести, жажде немедленного действия, стоит ему перестать «быть богом» — и в стране наступит кровавый хаос, погибнут десятки тысяч людей. Он ясно видит «окаменевшее лицо того, кто будет послан с Земли тебе на смену и найдет страну обезлюдевшую, залитую кровью, догорающую пожарищами, в которой все, все, все придется начинать сначала…». Но вот он разговаривает с Аратой, «вечным главарем мятежников», с единственным здесь человеком, к которому он не испытывает ни ненависти, ни жалости; наоборот — он мечтает быть не «богом», а «именно таким вот Аратой, прошедшим все ады Вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей». Арата и вправду считает его богом, иначе он не может себе объяснить существование вертолета и скорчера, стреляющего молниями. И он просит, чтобы бог дал ему свои молнии на время, чтобы сжечь всю эту «золоченую сволочь», уничтожить крепости феодалов и их армии. «…Ваши молнии будут служить только добру, — говорит он, — и когда на Земле останутся только освобожденные рабы и воцарится мир, я верну вам ваши молнии и никогда больше не попрошу их». Румата знает и видит неизмеримо больше, чем его собеседник, и он знает, что прав, отказываясь помогать Арате. «…И тем не менее эта правота странным образом унижала его перед Аратой. Арата явно превосходил его в чем-то, и не только его, а всех, кто незваным пришел на эту планету и, полный бессильной жалости, наблюдал страшное кипение ее жизни с разреженных высот бесстрастных гипотез и чужой здесь морали».